же не плачутъ о немъ. Онъ былъ слишкомъ чистъ и прекрасенъ для этой жизни! Ему будетъ лучше тамъ!»
Слезы выступили на глаза, но Ромашовъ не вытиралъ ихъ. Было такъ отрадно воображать себя оплакиваемымъ, несправедливо обиженнымъ!
Онъ шелъ теперь вдоль свекловичнаго поля. Низкая толстая ботва пестрѣла путанными бѣлыми и черными пятнами подъ ногами. Просторъ поля, освѣщеннаго луной, точно давилъ Ромашова. Подпоручикъ взобрался на небольшой земляной валикъ и остановился надъ желѣзнодорожной выемкой.
Эта сторона была вся въ черной тѣни, а на другую падалъ ярко-блѣдный свѣтъ, и, казалось, на ней можно было разсмотрѣть каждую травку. Выемка уходила внизъ, какъ темная пропасть; на днѣ ея слабо блестѣли отполированные рельсы. Далеко за выемкой бѣлѣли среди поля правильные ряды остроконечныхъ палатокъ.
Немного ниже гребня выемки, вдоль полотна, шелъ неширокій уступъ. Ромашовъ спустился къ нему и сѣлъ на траву. Отъ голода и усталости онъ чувствовалъ тошноту, вмѣстѣ съ ощущеніемъ дрожи и слабости въ ногахъ. Большое пустынное поле, внизу выемка—на половину въ тѣни, наполовину въ свѣтѣ, смутно-прозрачный воздухъ, росистая трава,—все было погружено въ чуткую, крадущуюся тишину, отъ которой гулко шумѣло въ ушахъ. Лишь изрѣдка на станціи вскрикивали маневрирующіе паровозы, и въ молчаніи этой странной ночи ихъ отрывистые свистки принимали живое, тревожное и угрожающее выраженіе.
Ромашовъ легъ на спину. Бѣлыя, легкія облака стояли неподвижно, и надъ нами быстро катился круглый мѣсяцъ. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство отъ земли до неба наполнено вѣчнымъ ужасомъ и вѣчной тоской. «Тамъ —
