лочно, по-дѣтски, смѣшныя. Чаще же всего ему, точно неопытному игроку, проигравшему въ одинъ вечеръ все состояніе, вдругъ представлялось съ соблазнительной ясностью, что вовсе ничего не было непріятнаго, что красивый подпоручикъ Ромашовъ отлично прошелся въ церемоніальномъ маршѣ передъ генераломъ, заслужилъ общія похвалы, и что онъ самъ теперь сидитъ вмѣстѣ съ товарищами въ свѣтлой столовой офицерскаго собранія и хохочетъ, и пьетъ красное вино. Но каждый разъ эти мечты обрывались воспоминаніями о брани Федоровскаго, о язвительныхъ словахъ ротнаго командира, о разговорѣ съ Николаевымъ, и Ромашовъ снова чувствовалъ себя непоправимо опозореннымъ и несчастнымъ.
Тайный, внутренній инстинктъ привелъ его на то мѣсто, гдѣ онъ разошелся сегодня съ Николаевымъ. Ромашовъ въ это время думалъ о самоубійствѣ, но думалъ безъ рѣшимости и безъ страха, съ какимъ-то скрытымъ, пріятно-самолюбивымъ чувствомъ. Обычная, неугомонная фантазія растворила весь ужасъ этой мысли, украсивъ и расцвѣтивъ ее яркими картинами.
«Вотъ Гайна̀нъ выскочилъ изъ комнаты Ромашова. Лицо искажено испугомъ. Блѣдный, трясущійся, вбѣгаетъ онъ въ офицерскую столовую, которая полна народомъ. Всѣ невольно подымаются съ мѣстъ при его появленіи. «Ваше высокоблагородіе… подпоручикъ… застрѣлился!..»—съ трудомъ произноситъ Гайна̀нъ. Общее смятеніе. Лица блѣднѣютъ. Въ глазахъ отражается ужасъ. «Кто застрѣлился? Гдѣ? Какой подпоручикъ?»—«Господа, да вѣдь это денщикъ Ромашова!—узнаетъ кто-то Гайна̀на.—Это его черемисъ». Всѣ бѣгутъ на квартиру, нѣкоторые безъ шапокъ. Ромашовъ лежитъ на кровати. Лужа крови на полу, и въ ней валяется револьверъ Смита и Вессона, казеннаго образца… Сквозь толпу офицеровъ, наполнявшихъ маленькую комнату, съ трудомъ пробирается пол-
