ная, равнодушная, красивая. Ахъ, Боже мой, Боже, какъ я несчастливъ!»
Онъ вздохнулъ и утомленной походкой, низко опустивъ голову, побрелъ дальше.
Онъ проходилъ и мимо квартиры Назанскаго, но тамъ было темно. Ромашову, правда, почудилось, что кто-то бѣлый мелькалъ по неосвѣщенной комнатѣ мимо оконъ, но ему стало почему-то страшно, и онъ не рѣшился окликнуть Назанскаго.
Спустя нѣсколько дней Ромашовъ вспоминалъ, точно далекое, никогда не забываемое сновидѣніе, эту фантастическую, почти бредовую прогулку. Онъ самъ не могъ бы сказать, какимъ образомъ очутился онъ около еврейскаго кладбища. Оно находилось за чертой города и взбиралось на гору, обнесенное низкой бѣлой стѣной, тихое и таинственное. Изъ свѣтлой спящей травы печально подымались кверху голые, однообразные, холодные камни, бросавшіе отъ себя одинаковыя, тонкія тѣни. А надъ кладбищемъ безмолвно и строго царствовала торжественная простота уединенія.
Потомъ онъ видѣлъ себя на другомъ концѣ города. Можетъ-быть, это и въ самомъ дѣлѣ было во снѣ? Онъ стоялъ на серединѣ длинной, укатанной, блестящей плотины, широко пересѣкающей Бугъ. Сонная вода густо и лѣниво колыхалась подъ его ногами, мелодично хлюпая о землю, а мѣсяцъ отражался въ ея зыбкой поверхности дрожащимъ столбомъ, и казалось, что это милліоны серебряныхъ рыбокъ плещутся на водѣ, уходя узкой дорожкой къ дальнему берегу, темному, молчаливому и пустынному. И еще запомнилъ Ромашовъ, что повсюду—и на улицахъ и за городомъ—шелъ за нимъ сладкій, нѣжно-вкрадчивый ароматъ цвѣтущей бѣлой акаціи.
Странныя мысли приходили ему въ голову въ эту ночь—одинокія мысли, то печальныя, то жуткія, то ме-
