шелъ, все ускоряя шагъ, до воротъ и, быстро перебѣжавъ освѣщенную луной улицу, скрылся въ густой тѣни противоположнаго забора.
Ромашовъ долго кружилъ въ этотъ вечеръ по городу, держась все время тѣневыхъ сторонъ, но почти не сознавая, по какимъ улицамъ онъ идетъ. Разъ онъ остановился противъ дома Николаевыхъ, который ярко бѣлѣлъ въ лунномъ свѣтѣ, холодно, глянцовито и странно сіяя своей зеленой металлической крышей. Улица была мертвенно-тиха, безлюдна и казалась незнакомой. Прямыя четкія тѣни отъ домовъ и заборовъ рѣзко дѣлили мостовую пополамъ—одна половина была совсѣмъ черная, а другая масляно блестѣла гладкимъ, круглымъ булыжникомъ.
За темно-красными плотными занавѣсками большимъ теплымъ пятномъ просвѣчивалъ свѣтъ лампы.—«Милая, неужели ты не чувствуешь, какъ мнѣ грустно, какъ я страдаю, какъ я люблю тебя!»—прошепталъ Ромашовъ, дѣлая плачущее лицо и крѣпко прижимая обѣ руки къ груди.
Ему вдругъ пришло въ голову заставить Шурочку, чтобы она услышала и поняла его на разстояніи, сквозь стѣны комнаты. Тогда, сжавъ кулаки такъ сильно, что подъ ногтями сдѣлалось больно, сцѣпивъ судорожно челюсти, съ ощущеніемъ холодныхъ мурашекъ по всему тѣлу, онъ сталъ твердить въ умѣ, страстно напрягая всю свою волю:
«Посмотри въ окно… Подойди къ занавѣскѣ. Встань съ дивана и подойди къ занавѣскѣ. Выгляни, выгляни, выгляни. Слышишь, я тебѣ приказываю, сейчасъ же подойди къ окну!»
Занавѣски оставались неподвижными.—«Ты не слышишь меня!—съ горькимъ упрекомъ прошепталъ Ромашовъ.—Ты сидишь теперь съ нимъ рядомъ, около лампы, спокой-
