ской на душѣ. Но въ комнатѣ уже было темно. Оказалось, что въ этомъ непонятномъ состояніи умственнаго оцѣпенѣнія прошло болѣе пяти часовъ.
Ему захотѣлось ѣсть. Онъ всталъ, прицѣпилъ шашку, накинулъ шинель на плечи и пошелъ въ собраніе. Это было недалеко, всего шаговъ двѣсти, и туда Ромашовъ всегда ходилъ не съ улицы, а черезъ черный ходъ, какими-то пустырями, огородами и перелазами.
Въ столовой, въ бильярдной и на кухнѣ свѣтло горѣли лампы, и отъ того грязный, загроможденный дворъ офицерскаго собранія казался чернымъ, точно залитымъ чернилами. Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говоръ, смѣхъ, пѣніе, рѣзкіе удары бильярдныхъ шаровъ.
Ромашовъ уже взошелъ на заднее крыльцо, но вдругъ остановился, уловивъ въ столовой раздраженный и насмѣшливый голосъ капитана Сливы. Окно было въ двухъ шагахъ, и, осторожно заглянувъ въ него, Ромашовъ увидѣлъ сутуловатую спину своего ротнаго командира.
— В-вся рота идетъ, к-какъ одинъ ч-человѣкъ—ать! ать! ать!—говорилъ Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь:—а оно одно, точно насмѣхъ,—о! о!—якъ тотъ козелъ.—Онъ суетливо и безобразно ткнулъ нѣсколько разъ указательнымъ пальцемъ вверхъ.—Я ему п-прямо сказалъ б-безъ церемоніи: уходите-ка, п-почтеннѣйшій, въ друг-гую роту. А лучше бы вамъ и вовсе изъ п-полка уйти. Какой изъ васъ къ чорту офицеръ? Такъ, м-междометіе какое-то…
Ромашовъ зажмурилъ глаза и съежился. Ему казалось, что если онъ сейчасъ пошевелится, то всѣ сидящіе въ столовой замѣтятъ это и высунутся изъ оконъ. Такъ простоялъ онъ минуту или двѣ. Потомъ, стараясь дышать какъ можно тише, сгорбившись и спрятавъ голову въ плечи, онъ на цыпочкахъ двинулся вдоль стѣны, про-
