нулись къ козырькамъ. Но когда Ромашовъ глядѣлъ на удаляющійся въ пыли бѣлый, крѣпкій затылокъ Николаева, онъ вдругъ почувствовалъ себя такимъ оставленнымъ всѣмъ міромъ и такимъ внезапно одинокимъ, какъ будто отъ его жизни только-что отрѣзали что-то самое большое, самое главное.
Онъ медленно пошелъ домой. Гайна̀нъ встрѣтилъ его на дворѣ, еще издали дружелюбно и весело скаля зубы. Снимая съ подпоручика пальто, онъ все время улыбался отъ удовольствія и, по своему обыкновенію, приплясывалъ на мѣстѣ.
— Твоя не обѣдалъ?—спрашивалъ онъ съ участливой фамильярностью.—Небось, голодный? Сейчасъ побѣжу въ собранію, принесу тебѣ обѣдъ.
— Убирайся къ чорту!—визгливо закричалъ на него Ромашовъ.—Убирайся, убирайся, и не смѣй заходить ко мнѣ въ комнату. И, кто бы ни спрашивалъ—меня нѣтъ дома. Хоть бы самъ государь императоръ пришелъ.
Онъ легъ на постель и зарылся головой въ подушку, вцѣпившись въ нее зубами. У него горѣли глаза, что-то колючее, постороннее распирало и въ то же время сжимало горло, и хотѣлось плакать. Онъ жадно искалъ этихъ горячихъ и сладостныхъ слезъ, этихъ долгихъ, горькихъ, облегчающихъ рыданій. И онъ снова и снова нарочно вызывалъ въ воображеніи прошедшій день, сгущая всѣ нынѣшнія обидныя и позорныя происшествія, представляя себѣ самого себя, точно со стороны, оскорбленнымъ, несчастнымъ, слабымъ и заброшеннымъ, и жалостно умиляясь надъ собой. Но слезы не приходили.
Потомъ случилось что-то странное. Ромашову показалось, что онъ вовсе не спалъ, даже не задремалъ ни на секунду, а просто въ теченіе одного только момента лежалъ безъ мыслей, закрывъ глаза. И вдругъ онъ неожиданно засталъ себя бодрствующимъ, съ прежней то-
