рамкой, косматыми ветлами, съ ихъ низкими, голыми стволами и сѣрой зеленью. Когда поднимался вѣтеръ, то на поверхности озера вздувались и бѣжали, будто торопясь, мелкія, короткія волны, а листья ветелъ вдругъ подергивались серебристой сѣдиной. Блеклая трава безсильно приникала подъ дождемъ къ самой землѣ. Дома ближайшей деревушки, деревья лѣса, протянувшагося зубчатой темной лентой на горизонтѣ, поле въ черныхъ и желтыхъ заплатахъ,—все вырисовывалось сѣро и неясно, точно въ туманѣ.
Было семь часовъ, когда, надѣвъ на себя клеенчатый плащъ съ капюшономъ, Бобровъ вышелъ изъ дому. Какъ многіе нервные люди, онъ чувствовалъ себя очень нехорошо по утрамъ: тѣло было слабо, въ глазахъ ощущалась тупая боль, точно кто-то давилъ на нихъ сильно снаружи, во рту—непріятный вкусъ. Но всего больнѣе дѣйствовалъ на него тотъ внутренній, душевныіі разладъ, который онъ примѣчалъ въ себѣ съ недавняго времени. Товарищи Боброва, инженеры, глядѣвшіе на жнзнь съ самой несложной, веселой и практической точки зрѣнія. Навѣрно, осмѣяли бы то, что причиняло ему столько тайныхъ страдаШй, и ужъ во всякомъ случаѣ не поняли бы его. Съ каждымъ днемъ въ немъ все больше и больше нарастало отвращеніе, почти ужасъ къ службѣ на заводѣ.
По складу его ума, по его привычкамъ и вкусамъ ему лучше всего было посвятить себя кабинетнымъ занятіямъ, профессорской дѣятельности или сельскому хозяйству. Инженерное дѣло не удовлетворяло его, и, если бы не настоятельное желаніе матери, онъ оставилъ бы институтъ еще на третьемъ курсѣ.
Его нѣжная, почти женственная натура жестоко страдала отъ грубыхъ прикосновеній дѣйствнтельности, съ ея будничными, но суровыми нуждами. Онъ самъ себя сравнивалъ, въ этомъ отношеніи, съ человѣкомъ, съ ко-