дыма. Въ своемъ бѣломъ плащѣ онъ походилъ на привидѣніе. Онъ озирался по сторонамъ, никого не видя, потому что взоръ его не могъ проникнуть вглубь избы. Удостовѣрившись, что и я вошелъ, онъ прервалъ молчаніе, и стараясь дать своему голосу наиболѣе ласковое выраженіе, произнесъ привѣтствіе на польскомъ языкѣ. Я повторилъ его слабымъ голосомъ. Наше привѣтствіе, хотя и плохо выраженное, было услышано. Къ намъ вышелъ старикъ, и увидавъ Пикара, воскликнулъ: «А! это французы! это хорошо!» Онъ сказалъ это по-польски, потомъ повторилъ по-нѣмецки, мы отвѣчали ему точно такъ же, что мы французы изъ наполеоновской гвардіи. При имени Наполеона полякъ поклонился и припалъ къ нашимъ ногамъ. При словѣ «французы», повторенномъ также и старухой, мы увидали двухъ другихъ женщинъ помоложе, вышедшихъ изъ какого-то чулана; онѣ подошли къ намъ, выражая радость. Пикаръ узналъ въ нихъ тѣхъ самыхъ женщинъ, которыхъ видѣлъ въ лѣсу и которыхъ мы прослѣдили сюда.
Не прошло пяти минутъ, что мы попали къ этимъ добрымъ людямъ, какъ я чуть не задохся отъ жары, до такой степени я отвыкъ отъ нея. Я принужденъ былъ отойти къ двери и тамъ упалъ безъ чувствъ.
Пикаръ бросился было ко мнѣ на помощь, но старуха съ одной изъ дочекъ уже подняли меня и усадили на деревянную лавку. Когда я освободился отъ котла, отъ медвѣжьей шкуры и отъ всей своей амуниціи, меня повели вглубь избы и уложили на койку,
