ствіи вступить въ Москву, устроиться на удобныхъ квартирахъ на зиму и заняться побѣдами другого рода—таковъ ужъ характеръ французскаго воина: отъ сраженія къ любви, отъ любви къ сраженію.
Въ то время, какъ мы любовались городомъ, пришло распоряженіе одѣться въ парадную форму.
Въ этотъ день я былъ въ авангардѣ еще съ пятнадцатью товарищами и мнѣ поручили стеречь нѣсколькихъ офицеровъ, оставшихся въ плѣну послѣ большого Бородинскаго сраженія. Многіе изъ нихъ говорили по-французски. Между ними находился, между прочимъ, и православный попъ, вѣроятно полковой священникъ, также очень хорошо говорившій по-французски; онъ казался болѣе печальнымъ и озабоченнымъ, чѣмъ всѣ его товарищи по несчастію. Я замѣтилъ, какъ и многіе другіе, что когда мы взобрались на холмъ, всѣ плѣнные склонили головы и нѣсколько разъ набожно осѣнили себя крестнымъ знаменіемъ. Я подошелъ къ священнику и освѣдомился, что означаетъ эта манифестація. «Сударь, отвѣчалъ онъ — гора, на которой мы находимся, называется «Поклонной» и всякій добрый москвичъ, при видѣ святынь города, обязанъ перекреститься». Черезъ минуту мы уже спускались съ горы, а еще черезъ четверь часа пути очутились у воротъ города.
Императоръ уже находился тамъ со своимъ генеральнымъ штабомъ. Мы сдѣлали привалъ; тѣмъ временемъ я замѣтилъ, что подъ самымъ городомъ, по лѣвой рукѣ раскинулось обширное кладбище. Не-
