нести мой ранецъ. Зная его за хорошаго малаго, я довѣрилъ ему свое добро; конечно, это значило довѣрить свою жизнь, потому что тамъ было немного больше фунта рису и крупы—запасы, случайно попавшіе мнѣ въ руки въ Смоленскѣ и хранимые мною на случай послѣдней крайности, которую я предвидѣлъ въ скоромъ времени, такъ какъ уже больше не было лошадей въ пищу. Въ этотъ день императоръ шелъ пѣшкомъ, опираясь на палку.
Вечеромъ опять подморозило и сдѣлалась такая гололедица, что невозможно было удержаться на ногахъ; люди падали ежеминутно, и многіе сильно расшиблись. Я шелъ въ хвостѣ роты, по возможности стараясь не спускать глазъ съ солдата, несшаго мой ранецъ; я даже начиналъ жалѣть, что разстался съ нимъ, и вечеромъ рѣшилъ непремѣнно отобрать его назадъ, придя на мѣсто стоянки. Наконецъ настала ночь, да такая темная, что хоть глазъ выколи. Поминутно я звалъ: «Лаббэ! Лаббэ!» Онъ всякій разъ откликался. «Я здѣсь, сержантъ!» Наконецъ, когда я еще разъ окликнулъ его, другой солдатъ отвѣтилъ мнѣ, что Лаббэ недавно упалъ, но что, вѣроятно, теперь опять плетется слѣдомъ за арміей. Я не особенно этимъ обезпокоился: вскорѣ намъ предстояло остановиться и занять позицію на ночлегъ. Дѣйствительно, войска остановились на дорогѣ и насъ оповѣстили, что мы заночуемъ въ окрестностяхъ. Въ этотъ моментъ почти вся армія была въ сборѣ; нехватало только арміи маршала Нея — она отстала и ее считали погибшей.
