въ лагерь, не вернулся, такъ что онъ послалъ еще двоихъ, одного за другимъ, и очутился одинъ. Это и были какъ разъ тѣ люди, которыхъ мы оставили по прибытіи нашемъ въ баракѣ, гдѣ я потомъ нашелъ одного изъ нихъ уже мертвымъ.
Я разсказалъ Белоку (сержантъ-велитъ, какъ и я) какимъ образомъ я заблудился; разсказалъ о своемъ приключеніи въ подвалѣ, но не рѣшился разсказать о слышанной мною музыкѣ, боясь, что онъ сочтетъ меня больнымъ. Белокъ попросилъ меня остаться съ нимъ. Таково и было мое намѣреніе. Немного погодя онъ освѣдомился, отчего я закричалъ. Я разсказалъ ему, что упалъ на трупъ драгуна, прямо лицомъ на его лицо. «Ты струсилъ, бѣдный мой дружище?»—Нѣтъ, но очень больно ушибся. — «Ну и слава Богу, что ушибся, иначе ты не закричалъ бы и прошелъ бы мимо, такъ что я не замѣтилъ бы тебя».
Разговаривая, мы шагали взадъ и впередъ, чтобы согрѣться, въ ожиданіи того, когда придутъ люди, чтобы перенести больныхъ, которые лежа въ рядъ на овчинѣ, прикрытые шинелью и мундиромъ, снятыми съ человѣка въ баракѣ, не обнаруживали почти никакихъ признаковъ жизни. «Боюсь, замѣтилъ Белокъ—что намъ не придется и переносить ихъ». Дѣйствительно, по временамъ слышно было, что они вздыхаютъ или собираются говорить, но ихъ рѣчи были несвязны, какъ у умирающихъ.
Въ то время какъ возлѣ насъ слышалось предсмертное хрипѣніе, снова возобновилась воздушная музыка,
