томъ поеживались уже не отъ холода, а отъ удовольствія.
Едва разсвѣло, какъ мы съ товарищемъ пустились въ путь, чтобы присоединиться къ полку.
Мы шли молча, при морозѣ еще сильнѣе вчерашняго, шагая черезъ мертвыхъ и умирающихъ и размышляя обо всемъ только-что видѣнномъ; вскорѣ мы нагнали двухъ солдатъ линейныхъ полковъ, которые держали въ рукахъ каждый по куску конины и грызли его, говоря, что если ждать дольше, то мясо такъ закостенѣетъ отъ мороза, что его нельзя будетъ укусить. Они увѣряли насъ, будто видѣли, какъ иностранные солдаты (хорваты), входящіе въ составъ нашей арміи, вытащили послѣ пожара изъ подъ развалинъ сарая изжарившійся человѣческій трупъ, разрѣзали его на куски и ѣли. Я думаю, что подобное случалось не разъ въ теченіе этой бѣдственной кампаніи, хотя самъ я, признаюсь, никогда этого не видалъ. Какой интересъ имѣли эти полуживые люди разсказывать намъ подобныя вещи, если это не правда? Не время было заниматься сочинительствомъ. Послѣ всего вынесеннаго, я тоже, еслибъ не нашелъ конины, поневолѣ сталъ бы ѣсть человѣческое мясо—надо самому испытать терзанія голода, чтобы войти въ наше положеніе; а не нашлось бы человѣка, мы готовы были съѣсть хоть самого чорта, будь онъ зажаренъ.
Съ самаго выступленія нашего изъ Москвы, каждый день видѣнъ былъ ѣдущій слѣдомъ за колонной гвардіи изящный русскій экипажъ, запряженный чет-
