«И мощи, государь, преподобного чюдотворца игумена Даниила, лежат вкупе, а одежда на нем, государь, иноческая, обвит мантиею и спеленай плетцами, а на голове куколь, и та, государь, одежда поветчала»[1].
Ясно, что эти «мощи, лежащие вкупе», просто кости (так понимает это и профессор Е. Голубинский[2]; цель, ради которой автор придал этому остову вид «аки жива суща», понятна, но эта-то заведомая ложь и отнимает значительную долю «приятности» у литературного произведения его.
Внесенные в синодский «Верный месяцеслов», как канонизованные к общецерковному празднованию, Дионисий глушицкий (1 июня), Димитрий царевич (15 мая и 3 июня) и Димитрий ростовский (21 сентября и 28 октября) действительно были канонизованы: первый — Макарьевским собором 1547 года, второй — патриархом (тогда еще митрополитом) Филаретом в 1606 году, а третий — синодом — 15 апреля 1757 года, но каким образом оказался включенным в тот же «Месяцеслов» Досифей псковский (8 октября), представляется странным, так как угодник этот не считается даже святым, а просто почитаемым усопшим[3].
Биографии Димитрия царевича и Димитрия ростовского хорошо известны из историй, обстоятельства же, вызвавшие их канонизацию, изложены, выше.
Поэтому здесь остается только отметить, что прославление последнего из них происходило по настойчивому желанию имератрицы Елизаветы Петровны, среди же духовенства замечалось скептическое отношение к новопрославленному угоднику.
Это видно, напр., из переписки митрополита ростовского Арсения Мацеевича с духовником Елизаветы, протоиереем Дубянским и из официальных сношений этого владыки с синодом об открытии мощей Димитрия, где Арсений, на синодский запрос, почему он не сообщал о чудесах при гробе Димитрия, явно пренебрежительным тоном отвечает, что он об этом «не любопытствовал»[4].
