Когда великий князь Ярослав рассказал митрополиту Иоанну о чудесах, будто бы совершающихся на могиле его братьев, то владыка, по словам Иакова-монаха, был «в усумнении», о митрополите же Георгии Нестор прямо говорит, что тот «бе неверьствуя, яко свята блаженная»[1].
Однако, это «неверствие» и «усумнение» не помешало владыкам объявить убитых князей святыми.
Мотивы, которыми руководились они при этом, прекрасно разъяснены С. М. Соловьевым в его «Истории России».
«Русская земля и преимущественно род княжеский приобрели святых покровителей «молитвенников за новыя люди христианския и сродники своя, земля освятилась их кровию, — пишет С. М. Соловьев, — но кто же эти новые светильники? Это — два князя, погибшие от родного брата, который хотел единовластия! Можно думать, что святость Бориса и Глеба и проклятие, тяготевшее над Святополком, не раз удерживали впоследствии братоубийственные руки; мы увидим, как после стесненный князь останавливал притеснителя напоминанием, что он хочет быть вторым Святополком. Святые Борис и Глеб и проклятый убийца их Святополк были беспрестанно в памяти князей, и, разумеется, духовенство не пропускало случая напоминать им о них.
С другой стороны, Борис пал жертвою уважения к родовым понятиям, погиб оттого, что не хотел поднять руки на старшего брата, и своею смертию освятил эти родовые понятия; пример его должен был сдерживать попытки младших пользоваться обстоятельствами и вооружаться против, старших для отнятия у них этого старшинства»[2].
Вот истинные причины, почему Ярослав уже чрез шесть лет по смерти братьев возвел их во святые, а Изяслав подтвердил их канонизацию.
Летописные сказания о Борисе и Глебе дают также наглядное подтверждение тому, что мощи святых, как и прочие тела, подвергались общим законам разложения.
При первом открытии их гробов митрополитом Иоанном все увидели «преславное чудо»: тела святых не имели никакой язвы, но были совершенно целые («телеси святого никоея же езвы имущи, но присно все цело»); при втором открытии митрополитом Геор-
