Председатель. — Нет, это у вас не написано.
Дубенский. — В таком случае, не помню. Все эти дни я все выдающиеся факты записывал.
Председатель. — Так что надо думать, что это обстоятельство…
Дубенский. — Мне не было известно. Я опять повторяю, что ни о каких частных интимных делах государь никому ничего никогда не говорил. Если он сделал распоряжение сказать Хабалову, то и кончено. Он мнениями делиться не любил.
Председатель. — Вот как у вас записано 26 февраля: «Волнения в Петрограде очень большие, бастуют двести тысяч рабочих, не ходят трамваи, убит пристав…
Дубенский. — Это все по слухам и из газет. Я все эти сведения, до отъезда нашего, до ночи 28-го, брал, главным образом, из газет и телеграмм, которые нам посылали. Так что прямых сведений у нас в свите об этом не было.
Председатель. — По слухам и по разговорам с окружающими, которые, вероятно, черпали из тех же источников (читает дальше): «…на Знаменской площади. Собралось экстренное заседание в Мариинском дворце, под председательством председателя совета министров, по разрешению вопросов продовольствия Петрограда. Государственная Дума волнуется, требуя передачи продовольственного дела во всей России городскому самоуправлению и земству. Князь Голицын и все министры согласны. Таким образом, вся Россия узнает, что голодный народ будет накормлен распоряжением не царской власти, не царского правительства, а общественными организациями, т.-е. правительство совершенно расписалось в своем бессилии. Как не может понять государь, что он должен проявить свою волю, хвою власть? Царем поставленные люди должны накормить народ, кричащий «дайте хлеба». Какая это поддержка нашим врагам — Вильгельму — беспорядки в Петрограде! Какая радость теперь в Берлине! А при государе все то же, многие понимают ужас положения, но «не тревожат» царя».
Дубенский. — Самым искренним образом и откровенно могу сказать: я понимаю, что произошли такие страшные события в Петрограде, но раз был царь, даже в то время самодержавный, нельзя же было передать всю власть — это значило расписаться в полной бездеятельности, что и случилось. Вместо царя начали распоряжаться Родзянко и Керенский; вот, что приводило меня в ужас, потому что я чувствовал, что вследствие этого произойдет. Конечно, я с государем не говорил. Не знаю, отчего не говорили Воейков, Фредерике, Алексеев или говорили, но не произвели никакого впечатления. Как вы недоумеваете, так и я недоумеваю.
Председатель. — Конечно, имеется некоторое объяснение этому факту, но мне хотелось бы знать, как вы это освещаете. Такая пассивность к происходившему не находилась ли в связи
