состоялось с той мыслью, что Протопопов, как член делегации, обладает некоторыми данными, дающими повод к смягчению. Вообще наблюдалось, что правительство принимало те или другие меры к смягчению ожидаемого конфликта, или меняя, как раньше было, председателя совета министров, или приглашая, по его мнению, лицо, годное, чтобы повлиять на Государственную Думу. Но в довольно короткое время стало довольно ясно, в результате нескольких соприкосновений, что Протопопов не является лицом, способным смягчить конфликт, который обострился до последней степени. Протопопов таким образом отошел совершенно на второй план при начале сессии первого ноября, и главной целью нападения остался Штюрмер. К первому заседанию открывшейся сессии относится моя речь 1 ноября, которая была запрещена, но распространилась в большом количестве. Если хотите, я на этой речи остановлюсь. Материалы для этой речи я собрал во время второй моей поездки, которая совпала со временем назначения Штюрмера министром иностранных дел, так что я по свежим следам мог наблюдать впечатление, которое произвело это назначение за границей. Впечатление было удручающее, и я наглядно видел, стоя близко к нашему лондонскому и парижскому посольству, насколько гибельно отразилось появление Штюрмера на наших отношениях с союзниками. Бенкендорф, который беседовал со мною довольно откровенно, рассказывал, что появление Штюрмера испортило все его отношения, что он привык пользоваться доверием иностранцев, что всегда ему предупредительно сообщали всякие секретные сведения, а теперь он оказался в таком положении, что когда он приходит, то от него припрятывают в стол бумаги, чтобы не показывать, и что, когда он, шокированный этой переменой, спросил о причине, то ему сказали: «Знаете, мы не уверены теперь, что самые большие секреты не проникнут к нашим врагам. Напротив, мы имеем признаки, что каким-то способом эти секреты становятся известными неприятелю со времени назначения Штюрмера». Такая беседа с Бенкендорфом, конечно, очень меня настроила в направлении всяческих подозрений, и я в дальнейшем стал собирать сведения о том, как обстоит дело.
Председатель. — Павел Николаевич, этот разговор не нашел ли себе подтверждения в ваших последующих отношениях, может быть, не с нашим послом в Лондоне, но с английским послом в России?
Милюков. — Это был такой деликатный вопрос, что я не решался заговорить.
Председатель. — Может-быть, против вашей воли это вторгалось в сферу вашего сознания?
Милюков. — Я считал это настолько ужасным, что, конечно, намеренно и систематически избегал этих разговоров, во-первых, я не мог показать, что наш посол дошел до такой откровенности
