что все предусмотрено, что мы неправильно представляем себе положение… С очень резкой репликой обратился к нему в этом заседании даже Пуришкевич, который приехал с фронта и видел действительное положение. До выступлений относительно этого в открытом заседании, имевшем место в феврале, мы здесь, в закрытом заседании, говорили, что Сухомлинов обманул Государственную Думу… Сессия Государственной Думы открылась, если не ошибаюсь, 27-го января, значит через два дня после этого заседания. Эта сессия открылась уже несколько при ином настроении, чем первая. Мы заявили, что поддерживаем наше прежнее отношение к войне и не вступаем в борьбу с правительством, но подчеркнули, что правительство, с своей стороны, этого перемирия не соблюдает и пользуется нашим перемирием, чтобы укрепить свою позицию во внутренней политике. Мы сделали это очень осторожно, не вдаваясь в полемику. Сессия продолжалась, если я не ошибаюсь, всего два-три дня…
Председатель. — Она была закрыта 29-го января… Некоторые члены комиссии просят задать вам вопрос: имеются ли стенограммы закрытого заседания и ваших объяснений с правительством в январе 1915 года?
Милюков. — Увы! Стенограмм нет… Я по памяти записал то, что говорили. В наших партийных отчетах есть общее изложение, но стенограмм нет.
Иванов. — И протокола нет?
Милюков. — Ничего нет.
Председатель. — Чем объясняется отсутствие стенограмм: ведь это было заседание Государственной Думы?
Милюков. — Это было частное совещание.
Председатель. — Но пленума Думы?
Милюков. — Это было частное совещание членов Думы. Мы нарочно выбрали эту форму, чтобы не стеснять ни самих себя, ни министров в их объяснениях. Протокола не было. Потом об этом жалели, и это заседание было поводом к тому, что мы сказали, что мы таких заседаний больше не хотим. А когда правительство предлагало нам такие заседания, — мы не соглашались…
Председатель. — Вы не можете остановиться подробнее на роли Маклакова в этом заседании?
Милюков. — Он был очень груб и резок. Он, главным образом, рассердился на Шингарева, который очень ярко, в целом ряде конкретных иллюстраций, изобразил внутреннюю политику министерства. Я не помню точных выражений, — возможно, что Шингарев их помнит… Затем Маклаков обрушился также и на меня. Я помню, что в его речи не было ни одного удовлетворительного ответа, и все это были ответы резко отрицательные, враждебные… Он коснулся вопроса о цензуре и вопроса об отношении к народностям, которые я поднял… Точных выражений я вспомнить не
