Тамъ сидѣли почти всѣ офицеры корабля вокругъ большаго стола за чаемъ.
При появленіи „отчаяннаго“ оживленные разговоры и споры вдругъ стихли.
Въ каютъ-компаніи только-что узнали, что этотъ исправный и способный матросъ осмѣлился „бунтовать“ и ругать при матросахъ даже самого адмирала. А боцмана чуть-было не ударилъ.
И многіе офицеры изумленными и безпощадными глазами оглядывали маленькаго, смугловатаго матроса съ „дерзкими“ глазами, который рѣшительно и смѣло шелъ, направляясь къ каютѣ старшаго офицера.
— Экая наглая скотина! Тоже агитаторъ на военномъ караблѣ!—презрительно воскликнулъ одинъ юный пригожій мичманъ.
— Не ругай человѣка. Не по-джентльменски! Да еще не въ отместку ли наговорилъ боцманъ. Нельзя ему довѣрять!—произнесъ по французски высокій, съ открытымъ добродушнымъ лицомъ брюнетъ-мичманъ, обращаясь къ товарищу укоризненно.
Митюшинъ догадался, что рѣчь о немъ. Онъ зналъ, что брюнетъ былъ „доберъ“ съ матросами и „понималъ законъ“.
„Отчаянный“ бросилъ на мичмана быстрый, сочувственный взглядъ, точно благодарилъ единственнаго защитника, и безъ всякой робости постучалъ въ двери каюты старшаго офицера.
— Входи.
