что постоянно „скалитъ зубы“ надъ своимъ же братомъ.
— Одно слово—отчаянный и много о себѣ полагаетъ!—говорили про Митюшина.
„Отчаянный“ чувствовалъ, что его алчущая правды душа не встрѣчаетъ сочувствія и что онъ, нелюбимый за языкъ, одинокъ.
И все-таки призывалъ возмущаться неправдой, издѣвался надъ равнодушными.
Теперь въ безпокойномъ сердцѣ „отчаяннаго“ прибавилась обида, и тяжкая обида. Нашелся матросъ, который на своего же брата наушничалъ „подлецу“-боцману—и за что? За то что Митюшинъ матросамъ же хочетъ добра, защищая „законъ“.
Митюшинъ зналъ, что противъ дисциплины виноватъ, „отчекрыживъ“ боцмана, и что во всякомъ случаѣ будетъ „раздѣлка“. Пожалуй, и подъ судъ отдадутъ, ежели подлый боцманъ прибавитъ старшему офицеру всякаго вранья и кляузъ!—разсуждалъ Митюшинъ.
И въ минуты сомнѣнія на-счетъ торжества правды его воображеніе рисовало уже нещадную оскорбительную порку „по закону“, послѣ перевода въ штрафные.
Но „отчаянный“ не только не сожалѣлъ о случившемся, а, напротивъ, испытывалъ нравственное облегченіе. Острое безпокойство возмущенной души точно утихло послѣ того, какъ боцманъ получилъ вполнѣ имъ заслуженную сдачу.
„По крайней мѣрѣ пусть знаетъ, какой онъ подлецъ!“
