ними отъ души… а то, что въ самомъ дѣлѣ, изъ ничего наживать себѣ дураковъ — враговъ»[1]. Кого же Кольцовъ сталъ считать дураками? Тѣхъ людей, которымъ онъ сперва обязанъ былъ и добрыми совѣтами, и своимъ развитіемъ, кому посвящалъ свои стихи и кого называлъ прежде милыми друзьями! Не значитъ ли это, что столичная атмосфера имѣла на него очень большое вліяніе. Знакомство съ лучшими передовыми людьми того времени, вниманіе, которымъ отличенъ былъ Кольцовъ отъ Жуковскаго, посѣтившаго его жилище во время своего пріѣзда въ Воронежъ съ государемъ наслѣдникомъ, все это могло вскружить голову поэту и повести его къ фальшивому пониманію своего положенія среди воронежскаго общества. По свидѣтельству лицъ, знавшихъ Кольцова и теперь еще живущихъ въ Воронежѣ, поэтъ холодностію и натянутостію своего обхожденія съ людьми, безкорыстно ему преданными, самъ подалъ поводъ къ ихъ отчужденію отъ него. А ничто, какъ извѣстно, не способствуетъ такъ къ разрыву дружескихъ связей, какъ обиженное самолюбіе; Кольцовъ же, какъ увѣряютъ люди, бывшіе съ нимъ въ короткихъ отношеніяхъ, не щадилъ самолюбіе своихъ пріятелей, дѣлая имъ наставленія, часто сопровождаемыя насмѣшками. Само собою разумѣется, что за насмѣшку ему стали платить тѣмъ же, и такимъ образомъ, искренность отношеній между пріятелями была подорвана. Все это, конечно, легло тяжелымъ камнемъ на душу поэта, а тутъ еще присоединилось новое горе — потеря самаго искренняго его друга, Серебрянскаго, и потому онъ вправѣ былъ писать въ 1840 году къ своему петербургскому пріятелю: «Пророчески угадали вы мое положеніе; у меня у самого давно уже лежитъ на душѣ грустное это сознаніе, что въ Воронежѣ долго мнѣ не сдобровать. Давно живу я въ немъ и гляжу вонъ, какъ звѣрь. Тѣсенъ мой кругъ, грязенъ мой міръ, горько жить мнѣ въ немъ, и я не знаю, какъ я еще не потерялся въ немъ давно. Какая нибудь добрая сила невидимо поддерживаетъ меня отъ паденія. И если я не перемѣню себя, то скоро упаду; это неминуемо, какъ дважды два — четыре»[2]. Грустно, конечно, читать эти строки, потому что онѣ говорятъ о той душевной мукѣ, которая сосала его сердце. Эта неутолимая мука души была необходимымъ слѣдствіемъ расширенія горизонта понятій Кольцова: онъ узналъ иной міръ, почувствовалъ иныя потребности для своей внутренней жизни, въ немъ пробудилась жажда знанія: естественно, что воронежскій кружокъ сдѣлался для него тѣсенъ и та сфера, въ которой сосредоточена была его практическая дѣятельность, начала казаться ему грязною. Но Воронежъ-то тутъ ничѣмъ невиноватъ. Самъ поэтъ писалъ: «Воронежъ принялъ меня противу прежняго въ десять разъ ра-
832
Отеч. Записки.
