рукой на костыль, а другою мнѣ на плечо. Пираты молчали, убѣжденные не столько его доводами, сколько бойкостью его рѣчи.
— Тише, тише, мальчикъ, — говорилъ онъ мнѣ шепотомъ. — Не торопись. Если они увидятъ, что мы скоро идемъ, они бросятся на насъ.
Мы сошли внизъ и подошли къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ, дожидаясь, докторъ. Сильверъ остановился и сказалъ:
— Вы, я думаю, обратите на это вниманіе, докторъ? Да и молодой человѣкъ можетъ засвидѣтельствовать, что я спасъ ему жизнь. Докторъ, замолвите за меня словечко при случаѣ. Замолвите? Право, я стою этого. Вѣдь замѣтьте, дѣло идетъ не только о моей жизни, но и о жизни Джима. Скажите же мнѣ что нибудь въ утѣшеніе, скажите хоть одно ласковое слово, дайте мнѣ ради Бога хоть маленькую надежду.
Это былъ совсѣмъ другой Сильверъ, точно подмѣненный. Щеки его какъ-то ввалились, голосъ дрожалъ. На него жаль было смотрѣть.
— Развѣ вы боитесь, Джонъ? — спросилъ докторъ.
— Да, сэръ, — отвѣчалъ Сильверъ, — я не трусъ и никогда имъ не былъ, но при одной мысли о висѣлицѣ у меня становятся дыбомъ волосы. Потому-то я васъ и прошу не забывать сдѣланнаго мною добра. Зла же, я знаю, вы и сами не забудете… Ну, такъ я ухожу и оставляю васъ наединѣ съ Джимомъ… Я увѣренъ, что вы не забудете моихъ услугъ. Надѣюсь на васъ.
Онъ отошелъ, чтобы не слыхать нашего разговора, и присѣлъ, посвистывая, на пень. По временамъ онъ поворачивалъ голову, поглядывая то на меня, то на доктора, то на бунтующихъ негодяевъ, которые въ это время хлопотали у костра, носили свинину и сухари для завтрака.
— Такъ вотъ какія дѣла, Джимъ — сказалъ мнѣ докторъ тономъ глубокаго огорченія. — Какъ постелешь, такъ и выспишься, дитя мое. Богу извѣстно, что мнѣ не до упрековъ, но одно я тебѣ все-таки скажу: ты бы никогда не посмѣлъ убѣжать, еслибы капитанъ былъ на ногахъ. Ты воспользовался его раной. Вотъ что больше всего огорчаетъ насъ въ твоемъ поступкѣ.
Я разумѣется разрыдался.
— Докторъ, — отвѣчалъ я сквозь слезы, — зачѣмъ вы это говорите? Одинъ Богъ знаетъ, какъ я самъ себя за это браню. Но вѣдь я дорогой цѣной плачусь за свою ошибку, потому что я
рукой на костыль, а другою мне на плечо. Пираты молчали, убеждённые не столько его доводами, сколько бойкостью его речи.
— Тише, тише, мальчик, — говорил он мне шёпотом. — Не торопись. Если они увидят, что мы скоро идём, они бросятся на нас.
Мы сошли вниз и подошли к тому месту, где стоял дожидаясь доктор. Сильвер остановился и сказал:
— Вы, я думаю, обратите на это внимание, доктор? Да и молодой человек может засвидетельствовать, что я спас ему жизнь. Доктор, замолвите за меня словечко при случае. Замолвите? Право, я стою этого. Ведь заметьте, дело идёт не только о моей жизни, но и о жизни Джима. Скажите же мне что-нибудь в утешение, скажите хоть одно ласковое слово, дайте мне ради Бога хоть маленькую надежду.
Это был совсем другой Сильвер, точно подменённый. Щёки его как-то ввалились, голос дрожал. На него жаль было смотреть.
— Разве вы боитесь, Джон? — спросил доктор.
— Да, сэр, — отвечал Сильвер, — я не трус и никогда им не был, но при одной мысли о виселице у меня становятся дыбом волосы. Потому-то я вас и прошу не забывать сделанного мною добра. Зла же, я знаю, вы и сами не забудете… Ну, так я ухожу и оставляю вас наедине с Джимом… Я уверен, что вы не забудете моих услуг. Надеюсь на вас.
Он отошёл, чтобы не слыхать нашего разговора, и присел, посвистывая, на пень. По временам он поворачивал голову, поглядывая то на меня, то на доктора, то на бунтующих негодяев, которые в это время хлопотали у костра, носили свинину и сухари для завтрака.
— Так вот какие дела, Джим — сказал мне доктор тоном глубокого огорчения. — Как постелешь, так и выспишься, дитя моё. Богу известно, что мне не до упрёков, но одно я тебе всё-таки скажу: ты бы никогда не посмел убежать, если бы капитан был на ногах. Ты воспользовался его раной. Вот что больше всего огорчает нас в твоём поступке.
Я, разумеется, разрыдался.
— Доктор, — отвечал я сквозь слёзы, — зачем вы это говорите? Один Бог знает, как я сам себя за это браню. Но ведь я дорогой ценой плачусь за свою ошибку, потому что я
