Вдругъ пума снова принялась рычать и на этотъ разъ еще сильнѣе. Монгомери выбранился вполголоса. Мнѣ пришла мысль поговорить о людяхъ, бывшихъ въ шлюпкѣ; въ это же время несчастное животное, за оградой, испустило цѣлый рядъ пронзительныхъ и короткихъ взвизгиваній.
— Какой расы люди, разгружавшіе шлюпку? — спросилъ я.
— Солидные гуляки, что-ль? — переспросилъ онъ разсѣянно, хмуря брови, между тѣмъ какъ животное продолжало выть.
Я не произнесъ больше ни слова. Онъ смотрѣлъ на меня своими влажными сѣрыми глазами, постоянно наливая себѣ виски. При этомъ онъ пытался вовлечь меня въ споръ относительно спиртныхъ напитковъ; по его мнѣнію, дескать, спасеніемъ своей жизни я исключительно обязанъ этому лѣкарству, и, казалось, желалъ придать большую важность тому обстоятельству, что я спасся благодаря ему. Я отвѣчалъ ему невпопадъ, и вскорѣ наша трапеза была окончена. Безобразный уродъ съ остроконечными ушами явился для уборки со стола, и Монгомери снова оставилъ меня одного въ комнатѣ. Къ концу завтрака онъ находился въ плохо скрываемомъ возбужденномъ состояніи, причиной котораго, очевидно, являлись крики пумы, подвергнутой вивисекціи; онъ сообщилъ мнѣ часть своего удивительнаго отсутствія мужества; такимъ образомъ мнѣ пришлось самому успокаивать себя.
Я самъ находилъ эти крики весьма раздражительными, а по мѣрѣ того, какъ приближалось послѣобѣденное время, они увеличились въ интенсивности и глубинѣ. Сначала они были для меня только мучительны, но ихъ постоянное повтореніе, въ концѣ концовъ, совершенно разстроило меня. Я бросилъ въ сторону переводъ Горація, который пробовалъ читать, и, сжавъ кулаки и кусая губы, сталъ шагать по комнатѣ изъ угла въ уголъ.
Вскорѣ я заткнулъ уши пальцами. Жалобный тонъ этихъ завываній мало-по-малу пронизывалъ меня насквозь, и, наконецъ, въ нихъ стало выражаться столь жестокое страданіе, что я не могъ дольше оставаться запертымъ въ своей комнатѣ. Я переступилъ порогъ и пошелъ подъ палящимъ зноемъ
Вдруг пума снова принялась рычать и на этот раз еще сильнее. Монгомери выбранился вполголоса. Мне пришла мысль поговорить о людях, бывших в шлюпке; в это же время несчастное животное за оградой испустило целый ряд пронзительных и коротких взвизгиваний.
— Какой расы люди, разгружавшие шлюпку? — спросил я.
— Солидные гуляки, что ль? — переспросил он рассеянно, хмуря брови, между тем как животное продолжало выть.
Я не произнес больше ни слова. Он смотрел на меня своими влажными серыми глазами, постоянно наливая себе виски. При этом он пытался вовлечь меня в спор относительно спиртных напитков; по его мнению, дескать, спасением своей жизни я исключительно обязан этому лекарству, и, казалось, желал придать большую важность тому обстоятельству, что я спасся благодаря ему. Я отвечал ему невпопад, и вскоре наша трапеза была окончена. Безобразный урод с остроконечными ушами явился для уборки со стола, и Монгомери снова оставил меня одного в комнате. К концу завтрака он находился в плохо скрываемом возбужденном состоянии, причиной которого, очевидно, являлись крики пумы, подвергнутой вивисекции; он сообщил мне часть своего удивительного отсутствия мужества, таким образом, мне пришлось самому успокаивать себя.
Я сам находил эти крики весьма раздражительными, а по мере того как приближалось послеобеденное время, они увеличились в интенсивности и глубине. Сначала они были для меня только мучительны, но их постоянное повторение, в конце концов, совершенно расстроило меня. Я бросил в сторону перевод Горация, который пробовал читать, и, сжав кулаки и кусая губы, стал шагать по комнате из угла в угол.
Вскоре я заткнул уши пальцами. Жалобный тон этих завываний мало-помалу пронизывал меня насквозь, и, наконец, в них стало выражаться столь жестокое страдание, что я не мог дольше оставаться запертым в своей комнате. Я переступил порог и пошел под палящим зноем
