мною послѣ кораблекрушенія судна «Dame Altière» и до того момента, когда я былъ взятъ на бригь, т. е. вычеркнуть изъ свой памяти цѣлый годъ своихъ мытарствъ. Мнѣ приходилось дѣйствовать съ чрезвычайною осмотрительностью, чтобы не быть принятымъ за помѣшаннаго. Меня часто посѣщали воспоминанія о Законѣ, о погибшихъ двухъ морякахъ, о трупѣ въ чащѣ камышей. Наконецъ, какъ ни мало естественнымъ можетъ показаться это, тѣмъ не менѣе, при мысли о возвращеніи въ общество себѣ подобныхъ, я, вмѣсто разсчитываемой спокойной жизни и довѣрія среди людей, почувствовалъ въ сильнѣйшей степени тотъ сыутный страхъ, который безпрерывно мучилъ меня во время пребыванія моего на островѣ.
Никто не хотѣлъ мнѣ вѣрить, и я такимъ чуждымъ казался для людей, какимъ былъ въ свое время для людей-животныхъ; къ тому-же, у меня, безъ сомнѣнія, сохранились нѣкоторыя природныя узкости моихъ прежнихъ сотоварищей.
Говорятъ, что страхъ есть болѣзнь; хотя-бы это и было такъ, я могу, теперь спустя нѣсколько лѣтъ, увѣрить, что постоянное безпокойство подобно тому, какое можетъ испытывать полуукрощенный львенокъ, смущаетъ мой духъ. Оно принимаетъ самую различную форму.
Я вижу лица мрачныя и оживленныя, пасмурныя и страшныя, быстрыя и лживыя, и нѣтъ ни одного съ выраженіемъ спокойствія разумнаго существа. А между тѣмъ, я не могу помѣшать себѣ стараться не встрѣчаться съ ними, избѣгать ихъ любопытныхъ взглядовъ, вопросовъ, помощи, и мнѣ хочется снова удалиться отъ нихъ и остаться наединѣ съ самимъ собою.
По этой причинѣ я живу теперь подлѣ пустой широкой равнины, гдѣ могу уединиться, когда такія сомнѣнія нисходятъ въ мою душу. Тихо бываетъ тогда въ громадной пустынной равнинѣ. Во время жизни въ Лондонѣ мое чувство страха было для меня невыносимо. Я не могъ избѣгать людей; ихъ голоса слышались черезъ окна, и запертыя двери служили лишь ничтожною предосторожностью; я выходилъ на улицу и боролся съ моими иллюзіями, но мнѣ казалось, что женщины
