первою наградою». Почти то же самое говоритъ Гоголь въ письмѣ къ Плетневу, еще ярче характеризуя свое духовное общеніе съ Пушкинымъ: «Что скажетъ онъ, что замѣтитъ онъ, чему посмѣется, чему изречетъ неразрушимое и вѣчное свое одобреніе — вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы». Въ письмѣ къ Жуковскому отъ 18 (6) апрѣля того же года онъ говоритъ о «Мертвыхъ Душахъ»: «Я долженъ продолжать мною начатой, большой трудъ, который писать взялъ съ меня слово Пушкинъ, котораго мысль есть его созданіе и который обратился для меня съ этихъ поръ въ священное завѣщаніе». (Письма, т. I, стр. 432, 434, 441).
Не имѣя вполнѣ опредѣленныхъ данныхъ для точнаго отвѣта на вопросъ, въ чемъ же выражалось вліяніе Пушкина на Гоголя, мы можемъ однако предположительно высказать мнѣніе, что съ одной стороны оно обнаруживалось въ стремленіи къ воспроизведенію дѣйствительности, въ реализмѣ, какъ мы уже указали, а съ другой — это вліяніе могло быть умѣряющимъ элементомъ по отношенію къ тому мистицизму, который свойственъ былъ Гоголю съ давнихъ поръ. Думается, не даромъ этотъ мистицизмъ началъ такъ сильно развиваться въ Гоголѣ именно послѣ смерти Пушкина. Намъ трудно судить, какой характеръ получили бы «Мертвыя Души» или «Театральный разъѣздъ», если бы они создавались подъ наблюденіемъ Пушкина, но во всякомъ случаѣ вполнѣ вѣроятно, что свѣтлый геній Пушкина съумѣлъ бы иначе направить тѣ стремленія къ учительству общественному, которыя проявляются у Гоголя съ конца 1830-хъ годовъ. Врядъ ли возможно было бы появиться «Развязкѣ Ревизора» съ ея мистическимъ толкованіемъ знаменитыхъ типовъ, жизненность которыхъ такъ хорошо понималъ Пушкинъ. Оставляя въ сторонѣ всѣ другія причины развитія въ Гоголѣ мистицизма, нельзя не видѣть крайне печальнаго факта, именно въ этомъ отношеніи, и въ устраненіи Пушкинскаго вліянія.
Тотъ идеальный элементъ, о которомъ говорилъ Гоголь въ «Портретѣ» и который придавалъ высшее освѣщеніе гуманности
первою наградою». Почти то же самое говорит Гоголь в письме к Плетневу, еще ярче характеризуя свое духовное общение с Пушкиным: «Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное свое одобрение — вот что меня только занимало и одушевляло мои силы». В письме к Жуковскому от 18 (6) апреля того же года он говорит о «Мертвых душах»: «Я должен продолжать мною начатый, большой труд, который писать взял с меня слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание». (Письма, т. I, стр. 432, 434, 441).
Не имея вполне определенных данных для точного ответа на вопрос, в чём же выражалось влияние Пушкина на Гоголя, мы можем однако предположительно высказать мнение, что с одной стороны оно обнаруживалось в стремлении к воспроизведению действительности, в реализме, как мы уже указали, а с другой — это влияние могло быть умеряющим элементом по отношению к тому мистицизму, который свойствен был Гоголю с давних пор. Думается, недаром этот мистицизм начал так сильно развиваться в Гоголе именно после смерти Пушкина. Нам трудно судить, какой характер получили бы «Мертвые души» или «Театральный разъезд», если бы они создавались под наблюдением Пушкина, но во всяком случае вполне вероятно, что светлый гений Пушкина сумел бы иначе направить те стремления к учительству общественному, которые проявляются у Гоголя с конца 1830-х годов. Вряд ли возможно было бы появиться «Развязке ревизора» с её мистическим толкованием знаменитых типов, жизненность которых так хорошо понимал Пушкин. Оставляя в стороне все другие причины развития в Гоголе мистицизма, нельзя не видеть крайне печального факта, именно в этом отношении, и в устранении Пушкинского влияния.
Тот идеальный элемент, о котором говорил Гоголь в «Портрете» и который придавал высшее освещение гуманности
