киваетъ зрителей, вызывая впечатлѣніе анти-эстетическое. Художникъ объясняетъ причину этого факта слѣдующимъ образомъ: «скажу только, что я съ отвращеніемъ писалъ его, я не чувствовалъ въ то время никакой любви къ своей работѣ. Насильно хотѣлъ покорить себя и бездушно, заглушивъ все, быть вѣрнымъ природѣ. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которыя объемлютъ всѣхъ при взглядѣ на него, суть уже мятежныя чувства».
Совершенно иное впечатлѣніе производится созданіемъ истиннаго искусства: оно чаруетъ человѣка и, представляя дѣйствительность, поднимаетъ его надъ землей. Вотъ какъ характеризуется подобное впечатлѣніе въ той же повѣсти: «Чистое, непорочное, прекрасное, какъ невѣста, стояло предъ нимъ (Чертковымъ) произведеніе художника. Скромно, божественно, невинно и просто, какъ геній, возносилось оно надъ всѣми. Казалось, небесныя фигуры, изумленныя столькими устремленными на нихъ взорами, стыдливо опустили прекрасныя рѣсницы. Съ чувствомъ невольнаго изумленія созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Все тутъ, казалось, соединилось вмѣстѣ: изученье Рафаэля, отраженное въ высокомъ благородствѣ положеній, изученіе Корреджія, дышавшее въ окончательномъ совершенствѣ кисти. Но властительнѣе видна была сила созданья, уже заключенная въ душѣ самого художника. Послѣдній предметъ въ картинѣ былъ имъ проникнутъ; во всемъ постигнутъ законъ и внутренняя сила; вездѣ была уловлена эта плывучая округлость линій, заключенная въ природѣ, которую видитъ только одинъ глазъ художника-создателя и которая выходитъ углами у копіиста. Видно было, какъ все, извлеченное изъ внѣшняго міра, художникъ заключилъ сперва себѣ въ душу и уже оттуда, изъ душевнаго родника, устремилъ его одной согласной, торжественной пѣснью. И стало ясно даже непосвященнымъ, какая неизмѣримая пропасть существуетъ между созданіемъ и простой копіей съ природы. Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты всѣ, вперившіе глаза на картину — ни ше-
кивает зрителей, вызывая впечатление антиэстетическое. Художник объясняет причину этого факта следующим образом: «скажу только, что я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви к своей работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив всё, быть верным природе. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства».
Совершенно иное впечатление производится созданием истинного искусства: оно чарует человека и, представляя действительность, поднимает его над землей. Вот как характеризуется подобное впечатление в той же повести: «Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред ним (Чертковым) произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений, возносилось оно над всеми. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С чувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Всё тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в высоком благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в окончательном совершенстве кисти. Но властительнее видна была сила созданья, уже заключенная в душе самого художника. Последний предмет в картине был им проникнут; во всём постигнут закон и внутренняя сила; везде была уловлена эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста. Видно было, как всё, извлеченное из внешнего мира, художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью. И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть существует между созданием и простой копией с природы. Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину — ни ше-
