все молчала. Мнѣ понравилась крестьянка, со швейкой рядомъ: лицо длинноватое, строгое и пріятное. На другомъ краю скамейки, ближе къ дверямъ, сидѣла либо кухарка, либо экономка какая-нибудь, круглолицая, нестарая. Подъ полой своего широкаго салопа съ потертымъ мѣховымъ воротникомъ она прятала крошечный узелокъ, a глазки такъ и бѣгали. Она что-то разсказывала крестьянкѣ, та со вниманіемъ слушала.
«И подала она, мать моя, прошеніе, — говорила женщина въ салопѣ: — подала она прошеніе, такъ и такъ, значитъ, y меня трое дѣтей, онъ не исполнилъ. И чтобы его не вѣнчать. Только наканунѣ подала, a на другой день слышитъ — y Покрова свадьба, его, значитъ, вѣнчаютъ. Она забрала ребятишекъ — туда. Ей-бы какъ чужой притти, притаиться: ну, пришла-пришла свадьбу смотрѣть; a она нѣтъ, плачетъ: «скоро-ли, говоритъ, мой измѣнщикъ пріѣдетъ?» Ну, прослышали это и велѣли ее вонъ вывести, за ограду. И только, значитъ, душеньку-то прежнюю за ограду вывели — невѣста и въѣхала!..
— И что-жъ, и окрутили? — спросила крестьянка.
— Окрутили, мать моя, окрутили! Я ужъ ей говорю потомъ: — дура ты! ну, куда ты теперь...
— Дѣтей изъ Надеждинскаго родильнаго привезли, — сказалъ кто-то около меня.
Въ сосѣднюю комнату, «пріемъ», прошли закутанныя женщины. Двери «пріема» были стеклянныя — все видно насквозь. Я стала ближе.
Я видѣла, какъ маленькихъ клали на вѣсы,
