когда предметы рѣчи бываютъ болѣе или менѣе стоющіе вниманія. Наибольшею же частію многорѣчіе однозначительно съ просторѣчіемъ; и въ такомъ случаѣ нѣтъ словъ къ полному изображенію золъ, происходящихъ отъ сего дурнаго навыка. И вообще многословіе отворяетъ двери души, чрезъ кои тотчасъ выходитъ сердечная теплота благоговѣинства, тѣмъ паче это дѣлаетъ пустословіе. Многословіе отвлекаетъ вниманіе отъ себя, и въ сердце, такимъ образомъ не блюдомое, начинаютъ прокрадываться обычныя страстныя сочувствія и желанія, и иногда съ такимъ успѣхомъ, что когда кончится пусторѣчіе, въ сердцѣ окажется не только соизволеніе, но и рѣшеніе на страстныя дѣла. Пусторѣчіе есть дверь къ осужденію и клеветамъ, разносительница ложныхъ вѣстей и мнѣній, сѣятельница разногласій и раздоровъ. Оно подавляетъ вкусъ къ умственнымъ трудамъ и всегда почти служитъ прикрышкой отсутствія основательнаго вѣдѣнія. Послѣ многословія, когда пройдетъ чадъ самодовольства, всегда остается нѣкое чувство тоскливости и разлѣненія. Не свидѣтельство ли это о томъ, что душа и нехотя сознаетъ тогда себя окраденною?
Апостолъ Іаковъ, желая показать, какъ трудно говорливому удержаться отъ чего-либо неполезнаго, грѣшнаго и вреднаго, сказалъ, что удержаніе языка въ должныхъ границахъ есть достояніе только совершенныхъ мужей: аще кто въ словѣ не согрѣшаетъ, сей совершенъ мужъ, силенъ обуздати и все тѣло (Іак. 3, 2). Языкъ, коль скоро начнетъ говорить въ свое удовольствіе, то бѣжитъ въ рѣчи, какъ разнузданный конь, и выбалтываетъ не только хорошее и подобающее, но и нехорошее и зловредное. Почему Апостолъ сей называетъ его „неудержимымъ зломъ, исполненнымъ яда смертоноснаго“ (— 3, 8). Согласно съ нимъ и Соломонъ еще древле изрекъ: отъ многословія не избѣжимъ грѣха (Притч. 10, 19). И
