Налево от входа: седла, потники, волосяные веревки. Дальше — арчамаки — три кожанных, дорожных сумы, наглухо застегнутые, распухшие. Я как-то попросил Сапыша показать, что там находится. Он погладил, крепче затянул ремни и, прищуривая глаза, сказал:
— Нельзя! Тут хозяйска добра; моя добра!
Прямо, у стены, висела берестяная люлька и за ней начиналось „добро“ хозяйки. Прежде всего, обитый жестью сундук, потом белая шуба и какая то ветошь. Всякий раз, когда я приходил, хозяйка повертывала в замке ключь, и я слышал мелодичный звон пружины.
Ближе к выходу помещались уже общие предметы: кадка с чегенем, деревянный подойник, чашки и ступа для приготовления толкана. Посреди юрты, нац очагом, на решетчатой полке, сушились куски сырчика и детские пеленки; в нескольких местах висели бурые, жирные пузыри. В них коровье масло и арча.
Сам он сидит или, чаще, лежит, против входа, за костром, — это тоже закон.
— Эзень!
Сапыш приподымает с локтя голову, вынимает трубку, сплевывает.
— Эзень, эзень!
— Что поделываешь, Сапыш?
Снова циркает в огонь.
— Мало-мало посплял. — Иногда он разнообразит: — Ездил аил, мало-мало пил арачка.
Ицем с Сапышем на солонец. Сначала по берегу. Озеро гладко, блестяще до боли глаз. Кой-где вспле-
