не отвечать, и так уйти. Но я уверен, что будет иначе.
Он задерживается и начинает молча набивать трубку.
— Так вот я начну. Может быть, это покажется смешным или лживым, думайте, как хотите, но это вполне искренно и глубоко серьезно. Вы ненавидите меня и, может быть, заслуженно. Но что касается меня, моего чувства, то… душа моя тянется к вам, Ганс! Даже тогда, когда я зло смеюсь над вами; когда холодно суров и с виду враждебен. Пожалуй, в эти минуты я к вам более близок…
Он резко поворачивается, забывая закурить, и смотрит насмешливым взглядом. Но за этим я подмечаю пытающее меня, стремящееся разгадать…
На другой день, когда Ганс еще спал, я подошел к пихте, в которую он всегда стрелял, и смерил своим ростом до высоты пулевого отверстия. Дырочка была вершка на три выше головы. Я подложил вниз несколько камней и забросал землей.
Когда он, умывшись, пошел за ружьем, я встал на камни, протянув руку за веткой.
Позади раздался треск и над головой стукнуло. Новое отверстие оказалось на четверть выше прежнего. Я приложил палец и сейчас-же отдернул — оно было горячее…
Извилистая каменная щель, и в ней кипит, ревет, высоко мечет холодными брызгами, горная река. В осклизших, темно-зеленых массивах выгрызенные ниши
