Курятся две кадильницы с сухим вереском, колышутся на бичевках белые ленточки.
Кони рвутся, падают на колени, дрожат, хрипло ржут. Но вокруг все спокойны; равнодушно, молча покуривают трубки. Равнодушно слушают скачущие, гоняющиеся друг за другом, гортанные звуки.
Небо померкло; из ущелий ползет туман; сделалось прохладно… Потянули от березы белого барана. Вскоре задымились голова и части внутренностей. А мясо пенилось в кипящем котле.
Ночь. В юрте. Опять ни слова, ни одного лишнего движения. Вокруг только мужчины; три ряда. Перестали даже меняться трубками. Кам на белой кошме не движен, смотрит поверх голов. Молодой алтаец, умыв руки, начинает сушить бубен. Безпрерывно повертывает его над огнем, пробует, ударяя мягкой колотушкой, и опять сушит. И ни звука вокруг. Только за стеной шарят по земле губами лошади приезжих.
Бубен готов — гудлив и звонок.
Кам встрепенулся, согнал с лица задумчивость и тихо провел мягкой орбой[1], по певучей коже. Полилось негромкое, мелодичное пение, разливая странно-жуткое очарование.
Усиливая звуки, кам поднимается. Глаза горят. На желтых, впавших щеках красные пятна. Высоко вскинув бубен, вертит им, медленно обходя вокруг костра.
„Пылающий огонь, соединяющийся с миражем от земли и доходящий до небес, трехножный каменный очаг“…
- ↑ „Орба“ — колотушка, обшитая кожей с ноги марала.
