Потом началась тайга.
Нагнулась и сразу охватила темно-зелеными, косматыми, необ’ятными дланями. Охватила неожиданно, цепко, и взволновала.
Тайга... И жутко, и радостно.
Померкли краски. Весенний день позади. Безмолвно, с угрюмой важностью столпились громоздкие сосны, пихты, кедры. Между их стволов, покрытых наростами и седой плесенью, с любопытством выглядывают черемуха и рябина; по уродлиеым, жидким тельцам, обнимая и переплетая, взбирается хмель и княжник, — силясь добраться до вершин. Дышет сыростью, перегноем. Ноги вязнут в жирной почве, сотни веков невидевшей солнечного луча. Путь преграждают древесные трупы раскиданные во всех направлениях бурей и властным временем. Иные от одного прикосновения сапога превращаются в прах, как старый дождевик осенью... Разрослась буйно высокая, сочная трава; папоротник, кукольник, дягил — в тесном сожительстве образовали мощные, непроходимые заросли.
На небольших полянах, среди жирно-глянцевитой зелени, горят те же огоньки, скромно улыбаются голубыми улыбками незабудки; кой-где рдеют огромные, пышноцветные пионы.
На перевале опять много неба. Выстроились парадно ряды гладкоствольных, мачтовых осин. В широкий просвет смотрим, будто с террасы. Под ногами — зеленое пространство, наполненное безднами и вершинами деревьев.
За ним, странным, непостигаемым для зрения пространством — гряды огромных гор, задернутых под-
