утки: белая и черная. — „Ко двору они идут на ночлег?“
— „Нет! Солнце еще высоко!..“
Мне иногда думается, что Ганс только ненадолго вышел. Смотрю в угол, где стояло его ружье. Конечно, он недавно вышел и к обеду вернется с двумя или тремя птицами. Будем жарить их, потом, лежать и разговаривать. Как это хорошо!
Сегодня внезапно мелькнула мысль. Схватываю топор и бегу к пихте. К одинокой пихте неподалеку от юрты. Торопливо обрубаю отверстие. Спустя несколько минут, у меня в руках кусок свинца, состоящий из сплющенных, тесно одна к другой прижавшихся пулек. Я внимательно считаю. Оказывается — сто двадцать две, и одна — одинокая, пролетевшая над моей головой.
Теперь я точно знаю, сколько времени мы провели здесь вдвоем: сто двадцать три дня.
Медленно возвращаюсь в юрту и растягиваюсь на кошму. Итти никуда не хочется.
Третий день идет дождь. Я лежу на кошме и и смотрю в круглое отверстие на мутное небо. Сбоку потрескивает костер; возле огня греется чайник. Он целые дни стоит тут, и я десятки раз за сутки пью коричневую, перекипевшую жидкость, заваренную из прошлогодних листьев бадана.
По берестяной крыше дробит вода и доносится шум ветра, по временам со свистом и завыванием. Он рождается тут, поблизости.
