внук. Очень может быть, что сей дед лично не переносил ни шведских, ни ляшских разорительных находов; зато до конца дней своих он помнил «рубани́ну, или руину», помнил две «бунтонины, Савастоплю», грозную рекрутчину, многократные голодовки, опустошительные «болезные годы» и, в особенности — страшную «панщину». Всё это прошло разором по дедовской жизни, лично им и его присными перенесено, пережито; но всё это совершенно неведомо завндливому внуку, при нём перешло в область преданий, где отдельные события представляются уже смутными, неузнаваемыми. Так, завидливып внук удостоверяет, будто вот те высокие насыпи есть «швецкие» могилы и тут же, благодаря фальшивой филологии, поясняет: в давние годы живали «шво́цы» (портные); они прославились мастерством, — за что и удостоены почетного погребения… Нечто подобное и о галлах с двунадесятью языками, почему-то смешиваемых с галками (птицами) — какими-то выродками пернатого царства, когда то налетевшими из отдаленных краев на пагубу и разорение нашей родины. Что же касается «руины и Савастопли», то памятование о них сливается с понятием о «храньцах» — органическом недуге, каковая немочь успешно вылечивается докторами и в больницах… Несомненно, что и ближайшие к внуку события из жизни деда с течением времени закроются чем-нибудь смутным и, если он не даёт им фальшивого толкования, так наполовину скрасит жизненную их правдивость.
Опираясь на те или другие данные, можно, кажется, подвести приблизительные итоги траты и разора от указанных материальных нестроений, молено определить границы их, как и средства ограждения. Набежали шведы, ляхи, галлы, появились мятежники побили они, пограбили, полонили, да и «замирились» — жизнь снова потекла обычным путем; выдался болезный или голодушный год, потомил он современников да и миновался — опять потекла прежняя жизпь; отбыл дед панщину, ушел от несносной пригонной неволи, или припря-
