о семейной и соседской неурядице — я опять же на его стороне, потому что воочию вижу, как его притесняет мир, обписают соседи, как ворчать и грызутся семейные бабы, выходят из повиновения родные дети: вместе с землячком я скорблю по поводу сложившегося нестроения и, если не могу облегчить последнего материально, так не отказываюсь от подачи нравственной поддержки.
Когда же, угнетенный набежавшею остротою положения, землячок заключит свою повесть пословичным возгласом — «живали дядьи, ни видали бяды» — и тут же доскажет, что «унукам досталася уся мука», я невольно начинаю колебаться и — грешен! — заподазриваю землячка в прилыгивании, хотя и знаю, что не он первый и не он последний готов считать личные беды за настоящие, готов видеть больше хорошего в прошедшем. Мне почему-то рисуется тогда жизнь сначала незапамятного деда: вот он окружен страшилищами животного мира, с которыми принужден бороться за существование, оспаривать пядь земли, глоток пищи; вот он, слабый владыка мира, ежечасно принужден трепетать за личное и своей семьи бытие, потому что не знающий гражданских прав, но алчный сосед, того и жди, нападет, побьет, разорить, поработит. И мечется этот дед туда и сюда: укрывается в лесные чащи, в дупла вековых дерев, в горные пещеры, на свайные сооружения, во всех сих местах переживая климатические нестроения. Даже и тогда, когда окаянная жизнь его несколько преобразилась, подпав под охрану не родовую, вечевую, областную только, но и княжью, когда он научился противостоять супостатскому разорению, эта жизнь всё же не была в достаточной мере обеспечена от случайностей: чужеземные «вояки» могут внезапно набежать, пограбить или пожечь скопленное добро, — полонить, побить, разором пройти по насиженному месту, остановить обычное течение жизни.
Вслед за сим передо мною воскресает жизнь и деда исторического, того именно, которому пословично завидует
