старымъ адмираломъ, то Пересвѣтовъ еще болѣе надѣялся, что его не погубятъ. Вѣдь многіе изъ нихъ, когда были капитанами, запарывали не одного только матроса и не были безъ кое-какихъ слабостей въ хозяйствѣ экипажа: и пользовались даровыми рабочими-матросами, и дѣлали экономіи на обмундированіи и довольствіи нижнихъ-чиновъ. И когда дѣлались адмиралами, эти капитаны, наводившіе прежде трепетъ на матросовъ, становились мягче и ужъ не пользовались, — да и не могли, — тѣмъ, чѣмъ пользовались раньше по обычаю, о которомъ хотя и не говорилось громко, но который не считался чѣмъ-нибудь позорнымъ. Вотъ распустить команду, не держать судна въ порядкѣ, долго крѣпить паруса, ничего не понимать въ своемъ дѣлѣ — это позоръ!
Такъ какъ же эти почтенные и уважаемые служаки-адмиралы покараютъ того, кто дѣлалъ то же, что дѣлали въ свое время и они, и попался «въ передрягу» только потому, что имѣлъ несчастіе нарваться на безсердечную, скрытную «собаку» Сѣверцова, и что появились какія-то новыя вѣянія — чортъ бы ихъ побралъ! — о которыхъ однако не объявили приказомъ по флоту.
Такія размышленія занимали Пересвѣтова, когда онъ ѣхалъ по заштилѣвшему рейду на адмиральской гичкѣ. И послѣ первой остроты отчаянія и страха за будущее его и егосемьи онъ оправился настолько, что могъ обсуждать свое положеніе.
