— И онъ, да и всѣ недовольны...
— Такъ какъ же вы довели до этого команду?
— Вы думаете, одинъ я?.. Вѣдь пищей недовольны, Егоръ Егорычъ... Я думаю, будутъ претензіи на васъ и на ревизора... По слухамъ, новый адмиралъ... справедливый человѣкъ... И пѣсня моя спѣта! — неожиданно прибавилъ Баклагинъ съ какимъ-то равнодушіемъ отчаянія...
— Не отчаивайтесь, Леонтій Петровичъ... Сѣверцовъ все-таки — мой товарищъ... Я доложу, какой вы отличный старшій офицеръ...
— Очень вамъ благодаренъ, Егоръ Егорычъ. Не безпокойтесь... Я все-таки буду проситься въ Россію и... выйду въ отставку, не ожидая, что выгонятъ... за то, что я безусловный исполнитель... Больше я не нуженъ, Егоръ Егорычъ?..
— Да что съ вами, Леонтій Петровичъ?.. Я думалъ, вы меня успокоите, а вы...
— Валите теперь все на меня, Егоръ Егорычъ?.. Быть можетъ, вашъ товарищъ и удовлетворится вашими объясненіями о матросѣ Никифоровѣ... Да, кажется, онъ скоро и помретъ и не пожалуется...
Съ этими словами старшій офицеръ ушелъ и, казалось, только теперь понялъ, что Пересвѣтовъ не только плохой морякъ и отчаянный казнокрадъ, но и трусъ, готовый ради спасенія шкуры свалить свою отвѣтственность на своего подчиненнаго, котораго такъ лицемѣрно увѣрялъ въ благодарныхъ, чувствахъ.
