за бортъ. Одно слово — обанкрутили Евгенъ Иваныча. И онъ спрашивалъ разъ насчетъ претензіи, а потомъ ужъ пересталъ. И старшій офицеръ на мысѣ Надежномъ и не думалъ списаться съ клипера. И какъ вышли мы съ Надежнаго, «Копчикъ» опять по-старому сталъ звѣрствовать. И первымъ же дѣломъ боцмана разжаловалъ и далъ двѣсти линьковъ и Кошкина отшлиховалъ до отчаянности. И обоимъ сказалъ: «попробуй-ка оба бунтовать, ты строить во фронтъ, а ты, подлецъ, облыжно жаловаться».
И разжалованный боцманъ, какъ его отпороли, сказалъ на бакѣ: «Вотъ и капитанская лезорюція! Вотъ доходили до капитана». А Кошкинъ еще хуже затосковалъ. И капитанъ быдто не видитъ ничего. Однако вѣстовой сказывалъ — загрустилъ... Чуетъ, что слово не сдержалъ и не знаетъ, какъ ему быть... А боцманомъ «Копчикъ» сдѣлалъ невѣрнаго унтеръ-офицера... Все передавалъ про команду старшему офицеру и вовсе въ родѣ Іуды былъ. И дрался во всю. Послѣднюю совѣсть въ себѣ уничтожилъ... И рѣшили на берегу избить до полусмерти Іуду-боцмана. Проучить... Но когда еще берегъ, а пока вовсе обезнадежили и никакой вѣры на защиту капитана не осталось... Дойди до его — еще хуже. И совсѣмъ покорились... Живемъ въ страхѣ. И быдто въ арестантскихъ домахъ. А матросикъ Кошкинъ хуже затосковалъ и мучился совѣстю, что изъ-за
