какъ докладывалъ, въ какой тоскѣ матросы за притѣсненіе и какая каждое утро на бакѣ расправка... И вмѣстѣ съ Кошкинымъ все болѣе и болѣе краснѣлъ и капитанъ и приходилъ въ разстройку и въ тоску, и добрые глаза стали такіе придумчивые и печальные...
И попросилъ Кошкинъ разслѣдовать, по правдѣ ли все онъ осмѣлился доложить командиру. «Если говоритъ не правда, засудите меня, вашескородіе, а если я по чистой совѣсти обсказалъ; защитите людей, вашескородіе! И замолчалъ. И матросы молчали. А боцманъ Никитичъ вовсе наупился, нахмурилъ брови и вдругъ сказалъ: «Осмѣлюсь доложить вашескородію, что Кошкинъ смирный и примѣрный матросъ по поведенію и по службѣ и ни слова неправды не обсказалъ вашескородію». Молчалъ и поникъ головою капитанъ... И на палубѣ словно замерло. Такая вдругъ стала тишина. Наконецъ, Евгенъ Иванычъ поднялъ голову и, весь быдто взбунтовавшись, покраснѣлъ и гордо такъ сказалъ, что самъ разберетъ дѣло и матросовъ ни въ жисть не дастъ въ обиду. «Больше, говоритъ, братцы, нешадности не будетъ». А Кошкина ласково приспокоилъ: «Спасибо, матросикъ, что объявилъ отъ полнаго своего сердца претензію. И не тоскуй, и не бойся. Тебѣ ничего не будетъ и не будетъ никому взыску, что дошли до меня не по формѣ. Впредь самъ буду по воскресеньямъ опрашивать... Расходись,
