и нѣсколько возбужденно вдругъ проговорилъ, понижая свой громкій голосъ бывшаго боцмана:
— То-то оно и есть, вашескородіе! Вовсе чудныя загвоздки бываютъ на свѣтѣ, ежели подумать... Поди обмозгуй ихъ!
Послѣ этихъ словъ Нилычъ снова смолкъ.
Смолкъ и задумался, поднявъ глаза на кусочекъ голубого неба, съ котораго глядѣло ослѣпительно-жгучее солнце, заливавшее блескомъ замлѣвшія деревья и рдѣвшіе плоды передъ бесѣдкой, словно бы искалъ въ бирюзовой лазури объясненія «загвоздки», и даже не раскуривалъ потухшей въ его зубахъ трубочки.
Прошла такъ минута, другая задумчиваго созерцанія Нилыча.
Наконецъ онъ отодвинулся въ тѣнь бесѣдки, сунулъ трубку въ карманъ своихъ широкихъ полотняныхъ штановъ и, обративши ко мнѣ сморщенное загорѣлое лицо, раздумчиво произнесъ;
— Я и говорю; не понять, вашескородіе!
— Что не понять, Нилычъ?
— Да человѣка... Жилъ себѣ, примѣрно сказать, все время на одномъ «галцѣ» и вдругъ круто обернулъ на другой «галцъ». И раскуси по какой такой причинѣ? Что у его въ душѣ? Въ томъ-то и загвоздка, что быдто изъ-за смѣха... И ужъ какъ его не утихомиривали — и такъ, и этакъ — ничего не боялся человѣкъ, а смѣха испугался... И вѣдь кто его поднялъ на смѣхъ? Прямо-таки
