— Ишь вѣдь собаки! — негодующе сказалъ Егоркинъ.
— Нѣтъ, Левонтій, баринъ былъ доберъ. Мужиковъ не утѣснялъ! — заступился «Щупленькій».
— Хорошъ: «доберъ». Такого слабосильнаго и на службу... Прямо, значитъ, доканать человѣка!... А у тебя всякій человѣкъ доберъ... Всякому оправданіе подберешь... Простъ ты очень. Тебя вотъ не пожалѣли, а ты всякаго жалѣешь... Вовсе ты чудной человѣкъ! Небойсь, по-твоему и «Злюшій» нашъ доберъ?
— Вовсе не доберъ, но только не отъ природы, а отъ непонятія, вотъ какъ я полагаю... И вразуми его Богъ понятіемъ, онъ матросиковъ зря не утѣснялъ бы... Выходитъ, и его пожалѣть можно, что безъ понятія человѣкъ...
— Ну я такого дьявола не пожалѣю... Сдѣлай ваше одолженіе!.. Изъ-за его понапрасну меня два раза драли. Да и другихъ сколько... Попадись-ка онъ когда мнѣ одинъ въ лѣсу...
— И ничего ты ему не сдѣлалъ бы! — убѣжденно произнесъ Щупленькій.
— Морду его каркодилью свернулъ бы на сторону, это не будь я Леонтій Егоркинъ! — съ увлеченіемъ воскликнулъ матросъ и даже оскалилъ свои крѣпкіе бѣлые зубы. — Попробовалъ бы самъ, какъ скусно, тогда и остерегался бы... вошелъ бы въ понятіе... Мы, братецъ ты мой, боцмановъ учивали, кои безо всякаго разсудка
