И мрачное лицо Баклагина слегка прояснилось.
Прояснилось оно, и когда вельботъприближался къ «Проворному» и къ «Кречету».
Въ него и впились загорѣвшіеся глаза бывшаго старшаго офицера. И онъ словно бы выискивалъ чего-нибудь, оскорбляющаго его морской глазъ, но не находилъ, и глаза свѣтились любовнымъ взглядомъ старшаго офицера, который восхищался стройнымъ своимъ клиперомъ съ его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, съ безукоризненно-выправленнымъ рангоутомъ и бѣлоснѣжной каймой выравненныхъ коекъ поверхъ борта...
И Баклагинъ отвелъ глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клиперъ, за которымъ онъ такъ неусыпно доглядывалъ и заботился, который лелѣялъ и любилъ, какъ близкое и дорогое существо, — теперь не его клиперъ... И все кончено... Служба, которую онъ любитъ, невозможна... И еще позоръ суда...
Да... Онъ былъ жестокъ...
И въ смерти Никифорова, и въ той почти молитвенной радости матросовъ, вызванной уходомъ капитана и его, онъ словно бы прозрѣлъ всю силу своей жестокости.
Баклагинъ не переставалъ думать о томъ, о чемъ до смерти Никифорова, въ которой себя обвинялъ, и не думалъ.
Какъ онъ, Леонтій Петровичъ, — казалось, не
