арміи», среди нихъ стоитъ встрепанный юноша и оретъ истерически:
— Соціальная революція, товарищи!
Какіе-то люди, еще не успѣвшіе потерять разумъ, безоружные, но спокойные, останавливаютъ гремящее чудовище и разоружаютъ его, выдергивая щетину винтовокъ. Обезоруженные солдаты и матросы смѣшиваются съ толпой, исчезаютъ въ ней; нелѣпая телѣга, опустѣвъ, грузно прыгаетъ по избитой, грязной мостовой и тоже исчезаетъ, точно кошмаръ.
И ясно, что этотъ устрашающій выѣздъ къ «социальной революціи» затѣянъ кѣмъ-то на-спѣхъ, необдуманно и что — глупость имя силы, которая вытолкнула на улицу вооруженныхъ до зубовъ людей.
Вдругъ гдѣ-то щелкаетъ выстрѣлъ, и сотни людей судорожно разлетаются во всѣ стороны, гонимые страхомъ, какъ сухіе листья вихремъ валятся на землю, сбивая съ ногъ другъ друга, визжатъ и кричатъ.
— Буржуи стрѣляютъ!
Стрѣляли, конечно, не «буржуи», стрѣлялъ не страхъ передъ революціей, а страхъ за революцію. Слишкомъ много у насъ этого страха. Онъ чувствовался всюду — и въ рукахъ солдатъ, лежащихъ на рогаткахъ пулеметовъ, и въ дрожащихъ рукахъ рабочихъ, державшихъ заряженные винтовки и револьверы, со взведенными предохранителями, и въ напряженномъ взглядѣ вытаращенныхъ глазъ. Было ясно, что эти люди не вѣрятъ въ свою силу да едва ли и понимаютъ, зачѣмъ они вышли на улицу съ оружіемъ.
Особенно характерна была картина паники на углу Невскаго и Литейнаго часа въ четыре вечера. Роты двѣ какихъ-то солдатъ и нѣсколько сотенъ публики смиренно стояли около ресторана Палкина и дальше, къ Знаменской площади, и вдругъ, точно силою какого-то злого, ироническаго чародѣя всѣ эти вооруженные и безоружные люди превратились въ оголтѣлое стадо барановъ.
армии», среди них стоит встрёпанный юноша и орёт истерически:
— Социальная революция, товарищи!
Какие-то люди, ещё не успевшие потерять разум, безоружные, но спокойные, останавливают гремящее чудовище и разоружают его, выдергивая щетину винтовок. Обезоруженные солдаты и матросы смешиваются с толпой, исчезают в ней; нелепая телега, опустев, грузно прыгает по избитой, грязной мостовой и тоже исчезает, точно кошмар.
И ясно, что этот устрашающий выезд к «социальной революции» затеян кем-то наспех, необдуманно и что — глупость имя силы, которая вытолкнула на улицу вооружённых до зубов людей.
Вдруг где-то щёлкает выстрел, и сотни людей судорожно разлетаются во все стороны, гонимые страхом, как сухие листья вихрем валятся на землю, сбивая с ног друг друга, визжат и кричат.
— Буржуи стреляют!
Стреляли, конечно, не «буржуи», стрелял не страх перед революцией, а страх за революцию. Слишком много у нас этого страха. Он чувствовался всюду — и в руках солдат, лежащих на рогатках пулемётов, и в дрожащих руках рабочих, державших заряженные винтовки и револьверы, со взведёнными предохранителями, и в напряжённом взгляде вытаращенных глаз. Было ясно, что эти люди не верят в свою силу да едва ли и понимают, зачем они вышли на улицу с оружием.
Особенно характерна была картина паники на углу Невского и Литейного часа в четыре вечера. Роты две каких-то солдат и несколько сотен публики смиренно стояли около ресторана Палкина и дальше, к Знаменской площади, и вдруг, точно силою какого-то злого, иронического чародея все эти вооружённые и безоружные люди превратились в оголтелое стадо баранов.
