Бельгии, Польше, России, Греции, всякий согласится, что не было ничего невиннее и смешнее немецкого либерализма, который в самых ярых проявлениях своих, был проникнут тем хамским чувством послушания и верноподанничества, или говоря учтивее, тем набожным почитанием властей и начальства, зрелище которого вырвало у Берне болезненное, всем известное и уже приведенное нами восклицание: „Другие народы бывают часто рабами, но мы, немцы, всегда лакеи“ *)[1].
И в самом деле немецкий либерализм, за исключением весьма немногих лиц и случаев, был только особенным проявлением немецкого лакейского честолюбия. Он был только неодобренным цензурой выражением общаго желания чувствовать над собою сильную императорскую руку. Но это верноподданническое требование казалось правительством бунтом и преследовалось как бунт.
Это обясняется соперничеством Австрии и Пруссии. Каждая из них охотно села бы на упраздненный трон Барбароссы, но ни одна не могла согласиться, чтобы этот трон был занят ея соперницей, вследствие чего, поддерживаемыя в одно и тоже время Россией и Францией, действовали за одно с ними, хотя и по соображениям совершенно различным, и Австрии и Пруссия стали преследовать, как проявление самого крайняго либерализма, общее стремление всех немцев к созданию единой и могучей пангерманской империи.
Убийство Коцебу было сигналом для самой горячей реакции. Начались с'езды и конференции немецких государей, немецких министров, а также и интернациональные конгрессы, на которых уча-
- ↑ *) Лакейство есть добровольное рабство. Странная вещь! Кажется, не может быть рабства хуже русских; но никогда между русскими студентами не существовало такого лакейского отношения к профессорам и начальству, какое существует и по ныне во всем немецком студенчестве.
