циею, точною исполнительностью и военного наукою не только своих офицеров, но также и своих унтер-офицеров и солдат, не говоря уже о неоспоримом сравнительном совершенстве своих штабов, превосходит ныне решительно все существующие армии в Европе: не потому только, что масса германского народонаселения состоит из людей грамотных, трудолюбивых, производительных, сравнительно весьма образованных, чтобы не сказать ученых, к тому же смирных, послушных властям и законам, и что германская администрация и бюрократия чуть ли не осуществили идеала, к достижению которого тщетно стремятся бюрократия и администрация всех других государств.
Все эти преимущества разумеется способствовали и способствуют изумительным успехам нового пангерманского государства, но не в них должно искать главную причину его настоящей, всеподавляющей силы. Можно даже сказать, что они сами все не более, как проявления общей и более глубокой причины, лежащей в основании всей германской общественной жизни. Эта причина — инстинкт общественности, составляющий характеристическую черту немецкого народа.
Инстинкт этот разлагается на два элемента, по-видимому противоположные, но всегда неразлучные; рабский инстинкт повиновения, во что бы то ни стало, смирного и мудрого подчинения себя торжествующей силе под предлогом послушания, так называемым, законным властям; а в то же самое время господский инстинкт систематического подчинения себе всего, что слабее, командования, завоевания и систематического притеснения. Оба эти инстинкта достигли значительной степени развития почти в каждом немецком человеке, исключая разумеется пролетариата, положение которого исключает возможность удовлетворения, по крайней мере, второго инстинкта, и всегда не разделяя, дополняя и обясняя
