отъ разумѣнія, то добродѣтель какъ нѣчто полезное, или какъ вся вообще, или какъ только часть ея, должна быть мыслима нами какъ нѣкотораго рода разумѣніе. А если такъ, то она есть, повидимому, знаніе и слѣдовательно какъ будто изучима. Я не отвергаю того, говоритъ далѣе Сократъ, что если добродѣтель есть знаніе, то она изучима. Но дѣйствительно ли она есть знаніе? Что изучимо, продолжаетъ Платонъ, для того необходимо есть учители и ученики, а для чего нѣтъ ни учителей ни учениковъ, то не изучимо. На замѣчаніе Менона что, повидимому, есть учители добродѣтели, Платонъ устами Анита раскрываетъ ту мысль, что софисты, которыхъ нѣкоторые считаютъ таковыми, вовсе не таковы. Мысль, что софисты не учатъ и не въ состояніи научить добродѣтели, безъ сомнѣнія принадлежитъ самому Платону. Она высказана имъ какъ въ началѣ нашего діалога, такъ особенно раскрыта въ Протагорѣ. Но въ данномъ мѣстѣ Платонъ влагаетъ ее въ уста не Сократу, какъ бы можно было ожидать, но Аниту. Анитъ какъ историческое лицо, былъ одинъ изъ тѣхъ недовольныхъ своимъ временемъ, которые на все новое, особенно на новое образованіе, смотрѣли безразлично какъ на зло и порчу лучшихъ преданій древности; въ этомъ духѣ они трактовали софистовъ и ихъ ученія; въ этомъ же духѣ Анитъ обвинилъ п Сократа. Естественно, что Платонъ воспользовался этимъ лицомъ для того, чтобы чрезъ него такимъ образомъ имѣть доказательство своей мысли, что софисты не суть истинные учители добродѣтели — убѣжденіе, которое имѣетъ силу во мнѣніи самого общества, или въ общемъ смыслѣ.
Точно также показываетъ и Менонъ, говоря, что всѣ хорошіе и честные люди, которыхъ онъ знаетъ, о способахъ пріобрѣтенія добродѣтели разсуждаютъ не одинаково: то утверждаютъ, что можно ей научиться, то — нѣтъ. Такихъ людей, разсуждаетъ Платонъ, безъ сомнѣнія вовсе нельзя назвать учителями добродѣтели. Равнымъ образомъ и софисты — то думаютъ, что они могутъ учить добродѣтели, токакъГор-і ій — что нѣтъ. Точно также и поэтъ Ѳеогнидъ — то разсуж
от разумения, то добродетель как нечто полезное, или как вся вообще, или как только часть её, должна быть мыслима нами как некоторого рода разумение. А если так, то она есть, по-видимому, знание и следовательно как будто изучима. Я не отвергаю того, говорит далее Сократ, что если добродетель есть знание, то она изучима. Но действительно ли она есть знание? Что изучимо, продолжает Платон, для того необходимо есть учители и ученики, а для чего нет ни учителей ни учеников, то не изучимо. На замечание Менона что, по-видимому, есть учители добродетели, Платон устами Анита раскрывает ту мысль, что софисты, которых некоторые считают таковыми, вовсе не таковы. Мысль, что софисты не учат и не в состоянии научить добродетели, без сомнения принадлежит самому Платону. Она высказана им как в начале нашего диалога, так особенно раскрыта в Протагоре. Но в данном месте Платон влагает ее в уста не Сократу, как бы можно было ожидать, но Аниту. Анит как историческое лицо, был один из тех недовольных своим временем, которые на всё новое, особенно на новое образование, смотрели безразлично как на зло и порчу лучших преданий древности; в этом духе они трактовали софистов и их учения; в этом же духе Анит обвинил п Сократа. Естественно, что Платон воспользовался этим лицом для того, чтобы чрез него таким образом иметь доказательство своей мысли, что софисты не суть истинные учители добродетели — убеждение, которое имеет силу во мнении самого общества, или в общем смысле.
Точно также показывает и Менон, говоря, что все хорошие и честные люди, которых он знает, о способах приобретения добродетели рассуждают не одинаково: то утверждают, что можно ей научиться, то — нет. Таких людей, рассуждает Платон, без сомнения вовсе нельзя назвать учителями добродетели. Равным образом и софисты — то думают, что они могут учить добродетели, токакъГор-і ий — что нет. Точно также и поэт Феогнид — то рассуж
