VII.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я жилъ лѣтомъ въ Кронштадтской колоніи, близь Ораніенбаума.
Гуляя какъ-то вечеромъ, я зашелъ на Ключинскую пристань полюбоваться недурнымъ видомъ на море. Тамъ дожидался щегольской катеръ съ военнаго судна, а на пристани стояла группа матросовъ, въ бѣлыхъ рубахахъ, среди которой выдѣлялась чья-то низенькая коренастая фигура въ измызганномъ, оборванномъ куцомъ пальтишкѣ.
— ...А ты думалъ какъ?.. Меньше какъ по двѣсти линьковъ у него, братецъ ты мой, не полагалось порціи... Въ иной день, бывало, половину команды отполируетъ... Одно слово—орелъ!..
Этотъ сиплый, надтреснутый, старческій басокъ показался мнѣ знакомымъ, сразу напомнивъ давнопрошедшія времена. Я подошелъ поближе и въ оборванномъ старикѣ узналъ бывшаго нашего лихого боцмана Щукина. Онъ сильно постарѣлъ. Испитое, бурое его лицо было изрѣзано морщинами и заросло сѣдой колючей бородой. Потускнѣвшіе глаза еще болѣе выкатились. Платье на немъ было самое жалкое, сапоги дырявые, и старая матросская шапка, надѣтая по старой привычкѣ на затылокъ, была какого-то вылинявшаго цвѣта.
— Или взять теперь боцмановъ... Рази теперь боцмана!? Шушера какая-то, а не боцмана!—продолжалъ, оживляясь, Щукинъ.—Одинъ срамъ... Чуть что—сичасъ фискалить на матроса, если матросъ не дастъ ему рупь— цѣлковый... Тьфу! Или теперь матросъ... Какой онъ такой матросъ?... Ему только и мысли, какъ бы подъ судъ не попасть... Напился—подъ судъ! Портянки паршивыя пропилъ—подъ судъ! Сгрубилъ ежели—подъ судъ! Это, не бойсь, порядки?..
Щеголеватый молодой унтеръ-офицеръ, слушавшій жа-
