Глаза его плотоядно блестѣли, и румяное здоровое лицо покрывалось крупными каплями пота. Онъ уписывалъ жирныя щи за обѣ щеки, издавая по временамъ одобрительныя восклицанія. Послѣ скуднаго берегового пайка, онъ вволю отъѣдался на обильномъ морскомъ довольствіи и находилъ, что «при такомъ харчѣ умирать не надо».
Леонтьевъ снисходительно подсмѣивался надъ восторгами «деревни». Щеголяя своимъ «хорошимъ тономъ», перенятымъ у кронштадтскихъ писарей, онъ старался «кушать по-господски»: съ нѣкоторой небрежностью и будто нехотя, словно желая подчеркнуть, что онъ привыкъ не къ такой пищѣ, и восторгаться какими-нибудь щами считаетъ неприличнымъ. Во время ѣды онъ болталъ, видимо раздражая своей болтовней стараго матроса. Ѳедосѣичъ, не долюбливавшій хлыщеватаго Леонтьева, хмурился, бросая по временамъ на него сердитые взгляды, и, когда тотъ завелъ было скоромную рѣчь на счетъ китаянокъ, Ѳедосѣичъ не выдержалъ.
— Нашелъ время языкъ чесать!—строго замѣтилъ онъ.
— За обѣдомъ завсегда можно разговаривать. Это даже вполнѣ благородно...
— За хлѣбомъ, за солью пустяковъ не ври!.. Или васъ, кантонищину, этому не учили?..
— Ишь строгій какой!—тихо огрызнулся Леонтьевъ и, нѣсколько сконфуженный, замолчалъ.
Примолкли и остальные. Нѣсколько минутъ только слышно было дружное сюсюканье людей, хлебавшихъ щи.
— Нести, что ли, еще, ребята?—спросилъ артельщикъ, когда бакъ былъ выпростанъ, и на днѣ осталась одна солонина.
Никто больше не хотѣлъ. Даже Аксеновъ не выразилъ желанія. Тогда стали ѣсть крошево, стараясь не обгонять другъ друга, чтобы всѣмъ досталось мяса поровну.
Когда мясо было выпростано, артельщикъ пошелъ за кашей и за масломъ.
