офицера,—какъ у васъ слышно, когда въ Гонкотѣ будемъ?
— Къ вечеру, не раньше!—отвѣчалъ на ходу вѣстовой, спѣшно направляясь на бакъ.—Старшій офицеръ васъ къ себѣ требуетъ, Матвѣй Нилычъ!—проговорилъ Антоновъ, подходя къ боцману.—Въ каютѣ они...
Щукинъ оборвалъ разговоръ и рысцой побѣжалъ внизъ. Передъ входомъ въ каютъ-компанію, онъ снялъ фуражку и вошелъ туда нахмуренный, осторожно ступая по клеенкѣ. Не любилъ онъ, когда Василій Ивановичъ требовалъ его къ себѣ въ каюту. «Вѣрно опять на счетъ вина шпынять будетъ!»—подумалъ, морщась, боцманъ, просовывая свою четырехугольную, коротко остриженную, рыжую голову въ каюту старшаго офицера и затворяя за собой двери.
— Ты опять дерешься, Щукинъ, а?—строго проговорилъ Василій Ивановичъ, хмуря брови.
Вылупивъ свои бычачьи глаза на старшаго офицера, боцманъ угрюмо молчалъ, нервно пошевеливая усами.
— Смотри, Щукинъ, не выводи меня изъ терпѣнія... Понялъ?
— Понялъ, ваше благородіе!—сурово отвѣчалъ боцманъ и хотѣлъ—было уходить.
— Постой!.. Который разъ я тебѣ говорю, чтобъ ты докладывалъ мнѣ, если матросъ провинится, а не расправлялся бы самъ? Слышишь?
— Слушаю, ваше благородіе!—еще суровѣе промолвилъ боцманъ.—Но только, какъ вамъ будетъ угодно, а за каждую малость не годится безпокоить ваше благородіе... Тогда матросы вовсе не будутъ почитать боцмана!—рѣшительно заявилъ Щукинъ обиженнымъ тономъ.
— Ты и не безпокой по пустякамъ!—проговорилъ, смягчаясь, Василій Ивановичъ, чувствовавшій слабость къ старому боцману,—но только не очень-то давай своимъ рукамъ волю... Ты любишь это... знаю я. Ну за что ты
