я и вспомни, что какъ будто онъ велѣлъ не къ шести, а къ пяти часамъ быть... Какъ взошло это въ умъ, такъ, братецъ ты мой, сердце во мнѣ захолонуло... по спинѣ мураши забѣгали... Цѣлый ежели часъ я командира заставилъ дожидаться... Василія Кузьмича... льва-то нашего!.. Можешь ты это, какъ слѣдоваетъ, понять, а? Тогда вѣдь не по нонѣшнему: «виноватъ—запамятовалъ!» Тогда, любезный мой, порядокъ любили форменный. За одинъ секундъ, бывало, шкуру спускали, а не то, что какъ ежели цѣлый часъ!!.
На этомъ мѣстѣ разсказа Щукинъ всегда пріостанавливался, какъ бы для того, чтобы слушатели имѣли возможность надлежащимъ образомъ проникнуться сознаніемъ тяжести его преступленія, и могли затѣмъ еще лучше оцѣнить великодушіе покойнаго капитана.
— Хорошо... Подошелъ это онъ къ вельботу, поманилъ меня перстомъ и отошелъ въ сторону... Вижу—грозенъ... Я, значитъ, ни живъ, ни мертвъ, къ ему. Подошелъ и смотрю ему прямо въ глаза. Онъ любилъ, чтобы матросъ ему завсегда съ чистымъ сердцемъ въ глаза глядѣлъ. А онъ воззрился на меня, ничего не говоритъ, да вдругъ: бацъ! бацъ! Два раза всего то кулакомъ въ зубы, да такъ, что быдто цокнуло что-то. А, надо тебѣ сказать, на указательномъ перстѣ Василій Кузмичъ завсегда носилъ брульянтовый супиръ. Отъ Государя Императора пожалованъ. Такъ самымъ этимъ, значитъ, супирчикомъ онъ и цокнулъ. Въ глазахъ—пыль, но только я, какъ слѣдоваетъ, стою, этакъ грудью впередъ, и весело ему смотрю въ зрачки. Жду еще бою! Однако онъ болѣе не захотѣлъ. «Пошелъ, говоритъ, собачій сынъ, на шлюпку!» и самъ слѣдомъ сѣлъ. «Отваливай!» Отвалили. Я изо всей мочи наваливаюсь—гребцы у насъ на подборъ!—а самъ однако думаю: «Это, молъ, только одна закуска была, какова-то настоящая расправка на кораблѣ будетъ. Не меньше какъ два ста линьковъ
