вательно прошедшимъ въ теченіе двадцатилѣтней службы прежнюю школу линьковъ и битья, что, когда, въ началѣ нашего плаванія, было приказано боцманамъ и унтеръ-офицерамъ бросить линьки и не драться,—Щукинъ не вѣрилъ своимъ ушамъ.
— Это какъ же теперче... Не смѣй и проучить человѣка?.. Какой же послѣ этого я буду боцманъ, если не могу дать по уху!—ворчалъ онъ, бесѣдуя съ унтеръ-офицерами на бакѣ...—Чудеса пошли... Прежде этого на флотѣ не было!
Въ концѣ концовъ онъ порѣшилъ, что всѣ эти новые порядки—одно баловство; нельзя матросу жить безъ страха, и, несмотря на приказаніе, нерѣдко таки учивалъ людей по своему, такъ что молодые матросы боялись боцмана какъ огня. Уже нѣсколько разъ Василій Ивановичъ грозилъ Щукину, что его разжалуютъ, если онъ будетъ свирѣпствовать. Щукинъ, молча насупившись, выслушивалъ, крѣпился день, другой и снова дрался, хотя и не съ прежнею откровенностью, а такъ, чтобъ не замѣтили офицеры.
— Ой! Нилычъ, не куражься... Не обижай людей зря!—нерѣдко говорили ему въ началѣ плаванія старые матросы, пьянствуя вмѣстѣ съ боцманомъ на берегу.—Боцманъ ты—надо правду говорить—хорошій, но только безъ толку мордобойничаешь... Ты это оставь, Нилычъ.
— А я что же по вашему... кляузы заводить долженъ что ли?.. За всякую малость жаловаться?.. Ни въ жисть на это не пойду... я, братцы, коренной матросъ!.. Въ старину, небойсь, боцмана кляузами не занимались... На своего брата не жаловались... Сами учивали... Если драться съ разсудкомъ—никакой вреды нѣтъ... Это вѣрно я вамъ говорю.
— То-то ты иной разъ безъ разсудка дерешься, Нилычъ...
Щукинъ обѣщалъ драться съ разсудкомъ и скоро на-
